Вспоминалось, как два года назад они точно так же всматривались долго и внимательно в морскую даль, надеясь где-то там увидеть Землю Санникова. Сегодня они ищут человека, который заставил их поверить в существование этой Земли… Но где же он сам? Неужели погиб? Нет, нет – этого не может быть! Они обязательно должны найти хотя бы одну зацепку, хотя бы малый след Толля и его спутников! Но ни зацепок, ни следов не было, и Колчак упрямо продолжал поиски.

Почти всю неделю, день за днем, шел снег, очень похожий на слепой дождь. «Он идет густыми хлопьями, не переставая, заливая вельбот мягким влажным покровом, который, тая в течение дня, вымачивал людей хуже дождя, заставляя чувствовать холод намного сильнее, чем в зимний морозный день» (из отчета Колчака).

Когда становилось совсем невмоготу, высаживались на берег, чтобы отдохнуть и согреться. Но здесь наступало не меньшее мучение: нужно было вытаскивать вельбот на прибрежные отмели, а после отдыха обратно выталкивать его на глубину – «опять ноги увязают в иле, ледяная вода доходит до пояса <…> горький пот способен, как кислота, выесть глаза».

Китобойный вельбот их был громоздким, тяжелым – почти сорок пудов чистого веса – это без груза, без съестных припасов; на малой глубине он часто садился на мель, и его приходилось тащить за собой.

На берегу собирали плавник, разжигали костер, и наступал «час отдыха»: с горячей едой, непременным чаем, с подвешенной над огнем одеждой и задушевными разговорами о доме, о погоде, о бароне Толле.

Колчак же чаще всего занимался своим дневником. В непромокаемой сумке, сшитой из специально обработанной кожи, которую он почти всегда держал при себе, имелось несколько тетрадей. Кроме того, в кармане брезентового плаща лежал блокнот, куда Колчак иногда что-то быстро записывал «на память». А потом, на первой же стоянке, вносил эту запись в дневник уже с подробными деталями и собственным взглядом.

То есть, занимаясь главным делом – поисками пропавшей экспедиции, Александр Васильевич постоянно осуществлял и научную работу: вел гидрологические и метеорологические наблюдения, фиксировал состояние льда в море, наблюдал за земным магнетизмом. Не мог он просто так пройти мимо любого интересного явления: будь то медвежья охота, игры гигантских белух или случайно услышанный рассказ о полярной сове. Он вообще очень редко вступал в разговоры, обычно молчал и спокойно поглядывал по сторонам, стараясь, чтобы ничто, ни одна деталь, ни одна мелочь не осталась незамеченной.

Колчак внимательно присматривался ко всякому полярному зверю, изучал его повадки. И он видел, что человек почти всегда бывает жесток с ним, любой спор решает в свою пользу нажатием пальца на курок, не задумываясь, как туго приходится «нашим братьям меньшим», особенно в лютую стужу. А он стал это остро чувствовать, прежде всего, когда общался с ездовыми собаками, когда их лапы примерзали ко льду, а из ноздрей с дыханием брызгала кровь лопнувших легких. Он не давал стрелять в заболевших собак. Погонщики-якуты смотрели на Колчака с явным недоумением: заболевших собак всегда убивали. Это проще и дешевле, чем их лечить, выхаживать…Но Александр Васильевич и лечил их, и выхаживал, и случалось, что заболевшие собаки выздоравливали.

И выше подобной ситуации для него могла быть только опасность человеческой жизни. Так случилось совсем недавно, когда на о. Котельный Колчаку пришлось дать команду освободиться от лишних собак. Оставшаяся партия на острове не смогла бы их всех прокормить в ожидании обратного зимнего пути.

Изменилось у Колчака и отношение к арктической живности. Это раньше он рассматривал ее только через прицел винчестера, теперь же стрелял только в необходимых ситуациях: или самозащита или кончилась еда. И не только потому, что было жалко. Он часто вспоминал своего товарища по экспедиции зоолога Бирулю, когда тот требовал уважительного, на «Вы», отношения к зверю. И он сам теперь понимал, что северного зверя выбить очень легко (да еще и ледяная Арктика поможет), но вот ведь незадача – другой-то не разведется…

Иногда открывались совсем необычные обстоятельства. Несмотря на суровые условия, природа здешняя, оказывается, такая нежная, такая хрупкая, что и дышать-то на нее боязно. Наступишь неаккуратно на ягель (тундровый мох), вдавишь его в лунку, сплющишь живую ткань – и будет твой след мертвым почти десять лет. А след от костра еще больше – целых восемнадцать лет. «Не дай Бог, навалится народец на Арктику числом поболее – ничего тут не останется, только лед да голые холмы».

26 июля – пристали к о. Фадеевский. На берегу встретились с партией Толстова, матроса со шхуны «Заря». Толстов выехал из Казачьего еще в марте вместе с М. И. Бруснёвым. У Михайлова стана они расстались. Бруснёв с несколькими промышленниками-якутами по льду отправился на о. Новая Сибирь, а партия Толстова поехала осматривать о. Котельный. В начале лета Толстов перекочевал на о. Фадеевский и летовал здесь с четырьмя промышленниками в надежде разыскать Толля и его спутников. Но ни на северных берегах Фадеевского и Котельного, ни на Земле Бунге следов пребывания Толля не обнаружено.

И группа Колчака сколько ни приставала к берегу, сколько ни всматривалась в ледовые нагромождения – ничего… Экспедиция Толля точно сквозь землю или сквозь воду – что еще хуже – провалилась: ни следочка, ни малейшей зацепки, будто и не существовало на свете барона Толля с его давним другом астрономом Зеебергом; будто и не было двух каюров, ушедших с учеными на поиски Земли Санникова…

Все это Колчака страшно мучило, боль варилась в нем, будто в закрытом котле, мешала порой дышать, двигаться, даже думать. Но он не привык выплескивать на других ни боль, ни сомнения. Спокойный, неразговорчивый, уверенный в себе и внешне невозмутимый, он продолжал поиски барона Толля.