В лагере меня поразила царящая там атмосфера обыденной жизни. Люди были заняты своими делами. Кто-то готовил еду, кто-то занимался уборкой и носил воду, были также те, кто обрабатывал небольшие клочки земли — свои наделы. Только то, что люди вели себя чуть более застенчиво и были чуть менее многословны, напоминало об их болезни. С появлением Иешуа в лагере явно почувствовалось дуновение надежды. Он попросил хорошо убрать территорию и выделить изолированные места для осмотра больных, определения вида болезни и дальнейшего лечения. Он вел себя как лекарь, его интересовал только медицинский аспект. Он не проявлял высокомерия, какое обычно выказывают священники, помещая людей в изоляцию, не говоря уж о малейших намеках в отношении их нечистоты. Я спросил, как сочетается его лечение с запретами Священного Писания. На что он просто ответил, что наши предки по-своему выражали свои мысли и давали советы, но сейчас понимание их предписаний во многом утрачено.

После того как Иешуа осмотрел больных на основной территории, он повел меня к пещерам. Там укрывались больные с наиболее тяжелыми формами болезни — те, кто оставил всякую надежду. Горы у Арбела были сплошь покрыты пещерами, добраться к ним можно было только по узкой тропке. Тропинка то тут, то там заставляла карабкаться по горному склону. Когда мы достаточно близко подошли к пещерам, нас накрыло невыносимое зловоние, запах разлагающейся плоти. Во мраке пещер шевелились какие-то тени. Именно здесь Антигон, последний из Маккавеев, сражался с Иродом Великим. Ирод в конечном счете вынужден был применить крюки, чтобы вытащить своих врагов из пещер. Если для Маккавеев пещеры служили военным укрытием, то для прокаженных они стали постоянным домом. Их вовсе не изгоняли сюда из колонии, но когда болезнь превращала их в отвратительных уродов, они уходили выше, в пещеры. Здесь они доживали последний срок в медленной агонии, мучая себя вопросом, за какие грехи послано им такое наказание.

Иешуа был первым здоровым человеком, которого им довелось видеть за последние месяцы или даже годы. Иешуа рассказал мне, что, когда он впервые появился у них, они сторонились его, стыдясь своей нечистоты и боясь осквернить его. Но теперь они вели себя вполне открыто. Местом их собраний был выступ скалы. Собравшись вместе, они представляли собой странное зрелище — десятки и десятки мужчин, женщин, детей, с шишковатыми конечностями, обезображенными болезнью телами, в которых трудно распознать прежний человеческий облик. Но удивительнее всего было то, что в разложившейся, гниющей плоти пребывал ясный трезвый ум и из безобразной массы зловонных тел неожиданно раздавалась внятная человеческая речь. Иешуа повел себя очень естественно и просто — он уселся среди больных и начал разговор так, как будто их безобразие совершенно не беспокоило его.

Я очень хорошо понимал, что хотел донести до меня Иешуа: он хотел выразительно продемонстрировать контраст между внешним проявлением человека и его внутренним содержанием. К этой идее он не раз обращался в своих проповедях. Особенно он любил рассказывать о том, как однажды в храм пришли один благочестивый человек и один грешник. Благочестивый молился Богу, не преминув упомянуть свои добродетели, грешник же трепетал и стыдился, боясь поднять глаза к небесам, он только просил, чтобы Господь был милостив к нему. Конечно, героем рассказа Иешуа был грешник, он имел в сердце смирение и был более достоин любви Бога. Мне кажется, что эта история должна понравиться людям, которые ищут оправдание своим слабостям. Я же всегда сочувствовал тому благочестивому человеку: он представлялся мне человеком твердым, имеющим внутреннюю дисциплину и старающимся жить добродетельно, а грешник, таким образом, получал возможность жить так, как жил прежде.

Но сидя здесь, среди прокаженных, я уже не был таким циником. Некоторое время я бессознательно держался вне круга, которым они охватили Иешуа. Меня невольно отталкивали смрад и уродство. Кроме того, свою роль сыграла укоренившаяся привычка избегать оскверненных проказой. Но, может быть, оттого, что они беззлобно мирились с моим отвращением, или оттого, что Иешуа, сидя среди них так, будто бы это было самым обычным делом, спокойно беседовал с ними, я вдруг осознал даже не то, насколько часто мы обманываемся, осуждая людей только за их внешность, но и насколько сильны предрассудки, которыми мы руководствуемся, оценивая людей. У евреев стало поистине второй натурой отношение к прокаженным как к безнадежно падшим и оскверненным. Но стоило побыть среди них даже очень короткое время, как становилось ясно, что они обыкновенные люди, такие как и все мы. Они несколько запуганы и робки по причине своей болезни, но, в целом, они были похожи на тех людей, которых мы каждый день встречаем на городских улицах.

Трудно вспомнить точно, о чем шел разговор, — темы были самые будничные: они говорили о том, что скоро будет праздник в городе, о том, какой ожидается урожай, кто на ком женился, и еще о многом другом. Я и не подозревал, что Иешуа обращает внимание на такие вещи. Через некоторое время я понял, что совершенно забыл об уродстве этих людей. И был удивлен, насколько даже самое поверхностное соприкосновение с их внутренней жизнью изменило мой взгляд на их внешность.

Спустя некоторое время собравшихся стали обносить водой и предлагать хлеб и масло. Понимая мое смущение, одна из женщин принесла мне отдельно кусок хлеба, скорее всего его специально попросили принести для меня. Хлеб был обернут листьями, так что ничья рука не касалась его. Вода и масло были налиты в каменные сосуды, чтобы сохранить их чистоту. Однако я заметил, что ничего такого специального не делалось с пищей, предлагаемой Иешуа. Сам он, ни капли не поморщившись, выпил воду, которую зачерпнули общей кружкой. Питье из одной кружки сейчас казалось настолько же отталкивающим процессом, насколько и сближающим. Воспоминание об этом врезалось в мою память так, что даже спустя много дней я не мог выбросить его из головы. Ощущение было сродни пережитому ужасу. В то же время было ясно, что для прокаженных поведение Иешуа значило, что он готов разделить с ними тяжесть их ноши. Мне показалось, что в тот момент Иешуа стал понятнее для меня. Мне трудно объяснить свои чувства, но я понял, что в какой-то мере он был похож на всех, кто так или иначе выделялся: и на прокаженных, и на Ракииля. Хотя, надо сказать, что Иешуа отличался благородством манер и внешности. Если у меня после нашего путешествия и изменилось отношение к прокаженным, то оно было скорее религиозного, чем морального толка. Словом, мое сознание — сознание добропорядочного еврея — начало меняться. К этому я был не готов.

Какими бы ни были намерения Иешуа в отношении прокаженных, но реальность была такова, что слухи об удачных исцелениях продолжали нарастать и прибавляли ему как сторонников, так и врагов. Путешествовать становилось все труднее. И многие люди приходили в Капер Наум, чтобы встретиться с ним там. Он разговаривал с пришедшими, которые собирались на горе неподалеку от города или на берегу. Иногда он проповедовал, стоя в лодке невдалеке от берега, чтобы все люди могли видеть его. Его приверженцы, безусловно, жадно искали в таких встречах подтверждение величия их наставника, и я могу свидетельствовать, что поиски не были безуспешны. Но по мере возрастания ожиданий и накала эмоций ситуация становилась все опаснее, так как Иешуа легко мог разделить участь Иоанана.

Что до меня, то я не мог более обманываться насчет полезности моего союза с Иешуа. Обстановка в Галилее становилось все напряженней и враждебней, что не давало мне возможности установить доверительные отношения с кем-либо за пределами нашего круга, а среди наших людей не находилось никого, кто сколько-нибудь подходил для моего дела. Я попытался было установить контакт с группой Арама Киннерийского, недавно отколовшегося от нас, но его последователи подозревали меня в работе на Иешуа или на Антипу. Даже моя попытка переговорить с самим Арамом закончилось неудачей — я полночи прождал его в лесу у Киннерета, но он так и не пришел.