Взяли Митрия в плен. Расстреляли… Перед самой смертью дал я ему покурить.

Взял. Сказал:

— Эх ты, Ашдвао, жалко, что я тебя тогда не шмякнул.

— Что ж, — говорю, — поделаешь, Дмитрий, — не вы нас, так мы вас. Хорошо, что ты Доктора убил!

— Доктор, — отвечает, — дурак был. Это нам хорошо известно.

И умер.

Жалко мне было мужика. Русские же! Потом забыл, а вот теперь вспомнил.

* * *

— Интересно! — сказали Малахову слушатели. — Но как-то вы странно всё передаете: местами смешно, местами страшно. И смеяться хочется, и плакать.

— А такова и вся наша жизнь, — ответил он, — и поплачешь над ней, и посмеешься. У кого к чему склонность. Но что наши слезы, — вода, аш два о…

И умолк.

I

Поручику Мухину снилось, что он спасся с потопленного миной корабля и сейчас плывет в шлюпке, переполненной людьми. Но на море — буря, шлюпку бросает из стороны в сторону, люди, находящиеся рядом с ним, толкают его и он толкает их. Мухин знает, что гибель возможна, но не обязательна, ибо уже виден берег, и этот берег, скалистый, с зубчатой стеной крепости, совсем близок, но доплыть до него очень трудно, потому что из воды то и дело появляются страшные, огромные костистые руки с когтями на пальцах, и эти руки хватаются за борта шлюпки, стараясь ее перевернуть.

По рукам этим, по отвратительным когтистым пальцам, бьют веслами, и Мухин бьет, но их так много, что едва ли шлюпке уцелеть. И от этого в сердце ощущение щемящей тоски и страха; хотелось бы крикнуть, взывать о помощи, но уж одна из страшных лап хватает за горло, сжимает его, и голосу нету.

А на зубчатой стене старинного укрепления («Это Владивосток», — твердо знает Мухин, никогда Владивостока не видевший) стоит жена Валя, смеется и манит Мухина к себе рукой. И на ней зеленая вязаная кофточка, такая же зеленая, как и волны вокруг лодки. «Чем смеяться, лучше помогла бы! — с отчаянием думает Мухин. — Хоть бы камнем со стены бросила!»

— В Харбине не останавливайся, — весело кричит Валя. — Прямо проезжай во Владивосток. Я хорошо устроилась с квартирой и со службой — меня назначили начальником штаба подводных лодок.

— Но меня душит рука! — пытается крикнуть, но только хрипло шепчет Мухин в ответ.

— Не бойся этих рук, они ручные, — все-таки отвечает Валя. — Бросайся вплавь.

Исполняя то, что ему велит жена, Мухин отрывает руку, ухватившую его за горло, и хочет выпрыгнуть из лодки. Но тогда кто-то из сидящих рядом хватает его за ногу и тащит к себе. И Мухин просыпается. Кто-то трясет его за ноги.

II

Хлопнула дверь, дохнув в теплушку облаком морозного пара.

Это вернулся с поста часовой — чех. Теплушка гудела от храпа спящих. С двухъярусных вагонных нар лезли ноги в грубых солдатских ботинках и сапогах. Маленькая керосиновая коптилка озаряла лишь середину нутра вагона с грудой угля и мешками на полу, со стойкой для винтовок у стены противоположной двери.

Светила она и на прокопченную железную печь с трубою, выведенною через крышу вагона. Печка эта уже угасла, и солдат, сунув винтовку к стойке, первым делом и занялся печью — подбросил в ее жерло несколько лопаток угля. Потом он принялся будить свою смену.

Очередной не принадлежал к составу чешского полка. Это был колчаковский офицер, подобранный в эшелон на одной из станций за Красноярском. Взяв его с собою из жалости, чехи обязали спасенного ими поручика выполнять все те обязанности, которые тяжелые условия передвижения налагали и на них самих. Одной из этих обязанностей было ночное окарауливание эшелона.

Поручик, конечно, охотно согласился на эти условия, он принял их даже с удовольствием, ибо они выводили его из положения обузы только лишь призреваемого. Это же обстоятельство способствовало тому, что между ним и чехами, всё солдатами, установились добрые, даже сердечные отношения.

— Мухин, эй, Мухин! — дергая офицера за ногу, мягко затявкал чех. — Вставай, твой черед.

И слово «черед» он произнес на чешский манер, с ударением на первом «е».

Мухин приподнялся, очухался и, поняв, что от него требовали, стал выползать из-под верхних нар — он спал на нижних, где ему было отведено место. Вылез, закурил и, собираясь на пост, спросил, здорово ли холодно.

— Зимно, — кратко ответил чех, уже освободившийся от шинели и, тоже с папиросой во рту, отогревавшийся у распылавшейся, загудевшей огнем печки. И, мешая чешский язык с русским, он стал рассказывать, что в поселке, занятом какой-то красной воинской частью, не всё, видимо, благополучно: не спят большевики, всадники скачут, много шуму и крику.

— Это, пожалуй, наши с запада подходят, — сказал поручик Мухин. — Тогда мы вышибем красных и отсюда, и из города.

— Может, и так, подходят, — согласился чех. — Но боя не будет.

— Почему? — удивился Мухин.

— Не будет, — не объясняя, повторил чех, залезая на верхние нары. — Так у нас в штабе говорят.

Мухин не стал расспрашивать, он догадывался: вероятно, чехи уже договорились с большевиками. Затянув туже ремень поверх шинели, он нырнул в дверь, вновь дохнувшую в нагревшееся нутро теплушки облаком морозного пара, и сразу же ледяными струйками он начал заползать ему в рукава шинели и покрыл ледяной коростой усы у рта и ресницы.