Она была права, и я задумался. Пойти и рассказать обо всем по начальству? Но тогда ведь и Тоню арестуют, и пропала она для меня навсегда! Главарей их самому перестрелять, уничтожить, как тлей, — на это бы я пошел, но как одному справиться со столькими людьми; в одно место ведь их всех не загонишь

И я задумался. Но, как говорится, нет такого положения, из которого не было бы выхода, и этот выход я нашел.

— Вот что, — говорю я Тоне. — Рождество наступает. Все теперь к родителям едут, благо и занятия на ваших курсах закончились. Это — первое дело.

— Ну а дальше? — тоскует Тоня. — А дальше что будет?

— Не беспокойтесь — всё устрою!

— Вы… донесете?.. Я этого не хочу, никак не хочу!

— Не беспокойтесь! Совсем у меня другой план. По-иному я их вспугну. Дайте мне только адреса самых главных.

— Нет, нет!.. Вы сделаете так, что они будут арестованы!

Тут я с ней строгим стал.

— Вот что, Тоня, — говорю. — В чем угодно, но в том, что я вам когда-нибудь неправду сказал, вы меня обвинять не можете. И хотя, я так скажу, всё это жулье, что вас окружало, действительно петли заслуживает, я, вас любя и о вас, главным образом, заботясь, под монастырь не подведу. В этом слово даю. И только одного у вас прошу: уезжайте как можно скорее!

— Но все-таки я хочу знать, что такое вы сделаете.

— А вот что: напишу им всем по письму и в каждом письме заявлю, что полиции об их планах кое-что уже известно и для их же пользы необходимо, чтобы они как можно скорее отсюда мотали. Ведь шпана же все они! Через сутки ни одного из них в городе не останется.

— И, верите ли, захлопала Тоня в ладошки свои милые, — много в ней, несмотря на всю ее революционность, еще детского осталось.

Захлопала, вскочила и прямо меня — в губы.

— Вы прямо гениальный! — закричала. — Лучше и средства не придумаешь. Конечно же, получив такие письма, все они удерут.

А я ее тут обнял. И это был мой первый и последний любимый вечер с нею, и никогда я его не забуду. Тут же мы и разные планы стали строить насчет своего будущего. И всё это так у нас хорошо и ладно выходило.

А утром я проводил ее в Хабаровск, условившись, что на Рождество я к ней приеду. И была моя ошибка лишь в том, что я ее провожал, Пяткин Василий углядел это. Но, к сожалению, я тогда пяткинской слежке значения не придал.

А потом по адресам, взятым у Тони, я и письма разослал, и сверх условленного еще прибавил: «А если не умотаете из Владивостока — как только увижу первого из вас, такое же письмо жандармскому полковнику пошлю». Я эту приписочку в каждом письме сделал.

Потом я и сам начинаю готовиться к поездке в Хабаровск. Но вдруг препятствие — назначают меня на ледокол и никак не дают отпуска. И только перед самым Сочельником меня, наконец, отпускают. Была у меня такая мысль — всё сделать честь честью: прибыть в Хабаровск, познакомиться с Тониными родителями и по всем правилам просить у них руки их дочери. Согласятся или нет — дело десятое, а я свой номер отбуду, а там всё равно повенчаемся. Но раз свадьба — без денег не поедешь. И вот иду я в банк, чтоб взять оттуда все свои скопленные деньги: тысячу рублей. Но по дороге думаю: «Зачем я при себе такие деньги повезу? Мало ли что в дороге может случиться. Я лучше из Владивостока их в Хабаровск на свое имя переведу, а приеду туда и получу. Хлопот никаких — только паспорт там предъяви».

Так я и сделал — перевел тысячу, а с собой лишь столько взял, сколько надо было на дорогу. И в самый Сочельник выбрался в отъезд.

Теперь, конечно, во Владивостоке народа много, раза в три, поди, больше, чем в то время. А тогда город наш был маленький да больше чиновничий. И кому охота из своего города в Сочельник ехать?

Прихожу на вокзал — пустота. Только дежурные бегают. Публики на весь поезд пять человек, и смотрю, в их числе и Пяткин Василий. Куда он едет и зачем, я даже и не полюбопытствовал. И он на меня не смотрит, а если и взглянет, то всё как-то искоса. Мне, однако, до него дела нет.

Сели, поехали.

До Никольска со мною в вагоне ехало двое пассажиров, а в Никольске же и они сошли, и я уж думал, что останусь один в вагоне. Но перед самым отходом поезда входит довольно шумная и уже явно подвыпившая компания. Все здоровяки, одеты же серовато. Кто такие, по виду их даже отгадать невозможно.

Сначала я даже обрадовался, что не одному придется быть в вагоне, — все-таки люди, словом от скуки можно перекинуться. Но потом они мне как-то отвратны стали. И не потому даже, что сразу же начали выпивать и колоду карт вытащили, а по их разговору. Словечки всё какие-то пускают неизвестного мне значения, перемигиваются, посмеиваются, точно у них что-то затаенное на уме.

От участия в их выпивке я наотрез отказался: не пью, мол трезвенник.

Они мне:

— У трезвенников-то обязательно денежки водятся.

Я говорю:

— И, конечно, водятся, только при себе нету, кроме малости что на дорогу нужны.

— Так, — говорят, — мы вам и поверили!

— А мне, — небрежно отвечаю, — всё равно, верите вы мне или нет. В карты я с вами играть не сяду.

И ушел в свое отделение. Едем. Я да они — никого больше в вагоне нету. Даже кондуктор в вагон не заглядывает, да и чего ему заглядывать, когда пассажиры считаны?