— Где ты, чертов сын? Давай сюда четверть!

— Вот она, товарищ командер!

— То-то! С которого же конца запаливать? Оттеда, с реки, — ветер оттеда. Пущай вся деревня выгорит — нечего строения белым оставлять.

Пленники слышат каждое слово Деда и понимают весь страшный смысл его речи, — вопли мужчин и женщин оглашают ночь. А Дед хохочет, Дед прямо визжит от смеха, и вместе с ним смеется, словно хрюкает, его холуй Кутька. Кутька приваливает к стенке сарая солому, раздобыв ее где-то, Дед поливает солому керосином. Нечеловеческие вопли пятидесяти пленников заглушают все звуки. Поручик Такахаси поднимается во весь рост. Поручик Такахаси бросает своим солдатам короткое ниппонское слово.

И через секунду Дед брошен на землю и оглоушен ударом рукояти револьвера. А горло Кутьки, как стальными клещами, сжала могучая рука прапорщика Аркаши.

Одиннадцатилетний мокрый мальчик, перезябший и голодный, ныряет в ту самую дыру, из которой он выбрался на волю два часа тому назад и тем спас жизнь своему старому отцу и всем тем, кто были с ним. И в это же время за рекой гулко грохает первый орудийный выстрел.

Через полчаса деревня была занята русско-ниппонским отрядом.

* * *

Как всегда после ухода красных, деревня — казалось, вымершая — тотчас же начала оживать. Как из-под земли появились первые крестьяне, прятавшиеся поблизости. Засветились окна, задымили трубы.

Офицеры отряда заняли как раз ту избу, где два часа назад ужинали партизанские командиры.

Начинало светать.

В соседней избе, где разместился дежурный взвод русской рога, капитан Седых со своими субалтернами допрашивал Деда. Старик был угрюм, но спокоен, и часто в его ответах слышался тяжелый юмор бывшего каторжанина. Вошел поручик Такахаси, присел на скамью, с любопытством рассматривая партизана. Некоторые его ответы он записывал в свою книжечку.

— Так, значит, хотел сжечь пленных? — переспросил Седых.

— И сжег бы, — нагло ответил Дед. — Вот только этот помешал. — И он кивнул на Такахаси. — Как рысь с кедра на меня кинулся, ростом невелик, а силен, щучий сын, это да!

Дед с мрачной ненавистью глянул на ниппонского офицера. Тот улыбнулся в ответ на этот взгляд. Дед скрипнул зубами.

— Как же ты, мерзавец, даже женщин не пожалел, даже стариков-священников? — гневно спросил прапорщик Аркаша. — Неужто о них даже вот хоть бы столько не подумал? — показал он на кончик мизинца.

— Как не подумал! — злобно усмехнулся партизан. — Даже очень подумал. Вот, подумал, когда я в каторге сидел, когда я, беглый, в тайге с голоду дох, так эти самые барыни блянманже кушали, а батюшки в кадила кадили. Вот, мол, и потрещите теперь в огне своими жирами да бородами… Всё равно в свой рай попадете!

Побледневший прапорщик Аркаша, не будучи в силах сдержать себя, ринулся было на Деда, но Такахаси жестом остановил его.

— Никогда не следует терять спокойствия, — сказал он юноше и, обращась к Седых: — Вы разрешите мне, капитан, немного поговорить с этим человеком?

— Пожалуйста.

— Вот что, — обратился к Деду поручик Такахаси. — Меня очень интересует один вопрос, и я прошу вас ответить на него. Дед поднял глаза на ниппонца. В них светилась ирония.

— Чего такое? — спросил он. — Сколько у нас людей да сколько патронов на человека? Обо всем уж спрашивали!

— Нет, я не о том хочу вас спросить. Скажите мне, пожалуйста, когда вы стали так ненавидеть людей?

Дед прожил на свете пятьдесят лет, прошел через тысячи допросов за годы тюрьмы и каторги, но ни один из следователей и судей не задавал ему еще такого вопроса. И Дед опешил, растерялся. Он помолчал, потом хотел отшутиться:

— А за что их любить, людей-то? — криво усмехнулся он. — Человек для человека — волка хуже!

— Вас каторга и тюрьма заставили так думать?

— Чего тюрьма и каторга! Я и мальчонком рад был горло каждому перегрызть.

— Кто был ваш папа?

— Папаши у меня не было. Верно, жулик какой-нибудь, потому что мамаша моя девкой была. Да зачем вам всё это нужно знать-то, господин хороший?

Такахаси не ответил.

— Больше у меня нет к нему вопросов, — сказал он капитану Седых.

Конвоиры увели партизана. Покинули избу дежурного взвода и офицеры. Прощаясь с поручиком Такахаси, прапорщик Аркаша спросил, почему он заинтересовался родителями Деда.

— Меня интересует психология большевиков, — ответил Такахаси. — Не так давно я делил большевиков только на две категории: на обманщиков и обманутых, на вождей и стадо. Но теперь мне ясно, что есть и третья категория, может быть, самая опасная, самая упорная…

— Что же это за люди?

— Человеконенавистники. За свое личное несчастье, в своей личной житейской неудаче они готовы обвинить весь мир. И за себя они мстят — всему миру готовы мстить! Как вот этот Дед, как, вероятно, Тряпицын и его Нина, забыл ее фамилию. Ваш великий Толстой показал один такой тип, правда, в совершенно другой плоскости, но всё же он раскрыл, обрисовал его психологию…