Ван почти ничего не знал о своей мрачной славе и мало интересовался ею.

Да и вообще, его ничто не интересовало. Пока у его людей не было недостатка в муке, чумизе и сигаретах, он лежал в своей землянке, курил опиум и спал. В его наркотических снах приходила к нему Маргарита, и они беседовали и любили друг друга. Но когда душа его насыщалась сном и видениями, потрясавшими его юное тело, он отталкивал от себя трубку и лампочку и выходил из землянки. Он покидал становище и на целые часы удалялся в тайгу. И люди его настораживались: они полагали, что их Ламоза пошел в лес, чтобы совещаться с духами Тайги о новом походе.

Но Ван беседовал лишь с Маргаритой — он спорил с ней и проклинал ее. Он знал, что скоро должен погибнуть, и ему было жаль той тихой радостной жизни, которой он жил в мастерской своего приемного отца Чжана.

— Зачем ты пришла и зачем сделала меня своим слугой? — кричал он лесным вершинам. — Ты не верила мне, ты не могла потерпеть еще совсем немного. Погубив себя, ты погубила и меня.

Кедры шумели, и вскрикивали птицы женскими голосами.

И опять кричал Ван:

— Я был китайцем, но ты оторвала меня от Китая, но не сделала русским. Я живу в лесу и боюсь и тех, и других. Я скоро погибну, и нет мне спасения!..

Испуганные его голосом, птицы смолкали и потом снова продолжали возбужденно, торопливо петь и вскрикивать. Ван не понимал их языка, и ему не нужна была их радость. Но тягучий и медленный шум тайги успокаивал его. Ван возвращался в становище и собирал совет.

Ван погиб от русской руки, встретившись с соотечественниками, нанятыми китайскими властями для борьбы с хунхузами. Русский отряд был невелик, но хорошо вооружен и состоял целиком из опытных старых вояк. У людей же Вана патронов оставалось немного. Еще не зная, кто перед ним, Ван после первых же минут боя понял, что это не китайские солдаты. Их не было видно — так искусно прятались они за кустами и кочками. Метко стреляя, враги приближались медленно, но неуклонно, перебегая поодиночке и маленькими группами.

Когда люди Вана узнали в них русских, они закричали:

— Ламоза лайла!

А самые трусливые уже вопили Вану:

— Ты предатель! Ты нарочно, по уговору с русскими, навел нас на них!

И почти весь отряд, оставив раненых на месте боя, побежал назад. Ван тоже мог убежать, но бежать ему было некуда. Раз уж его люди заподозрили его в измене — они всё равно убьют его. Исчезло последнее пристанище: его шайка. И он встал во весь рост, чтобы найти смерть. Он продолжал стрелять из маузера, расстреливая последнюю обойму. Русская пуля попала ему в подбородок, в русую, только что начавшую отрастать бородку. Пуля снесла череп и выплеснула белый мозг на зеленую траву.

— Русский! — сказали победители, подходя к трупу Вана. — Это и есть Ламоза. Совсем еще мальчишка, только что с бородкой.

После этого они заинтересовались поясом Вана, думая найти в нем большие деньги. Но он был пуст — ничего в нем не оказалось, кроме в несколько перегибов сложенного листа китайской почтовой бумаги с тремя, карандашом написанными, полустертыми уже строками. Маргарита писала: «Ты меня, Сережа, прости. Не могу я больше — отравлюсь. Иди к нашим один».

И Ван пришел к своим… Они отрубили его изуродованную голову, чтобы показать, что ими убит именно Ламоза. Ибо голова эта была оценена в пять тысяч даянов.

I

Однажды, будучи в гостях у Чехова, — это случилось в Ялте, на даче писателя, — Илья Ефимович Репин несколькими штрихами зарисовал хозяина дома.

Так это было… Чехов сидел в кресле у окна, рядом с ним стоял в свое время известный всей Москве дядя Гиляй — писатель, поэт, сотрудник «Русского Слова», тот самый Владимир Гиляровский, который до сих пор глядит на нас с Репинского полотна «Запорожцы», — лицо центральной фигуры в этой картине списано прославленным мастером русской кисти с дяди Гиляя, потомка сечевых казаков.

Дядя Гиляй, взглянув в окно, увидел на дорожке сада забавную сценку: чеховский хромоногий журавль преследовал лягушку, которая удачно избегала удара губительного клюва.

— Антон Павлович, посмотрите, что у вас в саду-то происходит! — вскричал живой, подвижной, кипучий дядя Гиляй. — Держу пари, что лягушка удерет от этого журавлиного интеллигента.

Чехов, до того угрюмо молчавший, может быть, плохо чувствовавший себя или чем-то расстроенный, повернул голову к окну, и вдруг его худое лицо словно озарилось изнутри светом. Ласково засияли глаза и как-то удивительно хорошо — добрейше! — собрались морщинки у глаз.

— Удерет, наверно удерет! — повертываясь к окну, быстро сказал он, жалея лягушку. — Ну-ка. Ну-ка, глупая, еще скачок!.. В траву, в траву скорее!..

Репин никогда не видел такого хорошего, такого ожившего лица Чехова. Как-то сама собой рука его потянулась к стопке бумаги, приготовленной, видимо, писателем для новой работы. Внезапно загораясь, — глаза художника стали по-звериному зоркими, почти злыми, — Илья Ефимович выхватил из красивого бокала письменного прибора остро очиненный карандаш и буквально тремя-пятью штрихами сделал набросок смеющегося Чехова.