Выплыли на середину реки, на самое течение. Чтобы не очень снесло, Митрич налег на весла, смолк.

Еще раз полыхнула зарница. Еще и еще. В их красных вспышках Мокринский увидел лодку, в которой плыл, как бы со стороны. Вот плывет она по этой черной, красным отблескивающей глади, и сидят в ней двое — Степан Петрович Мокринский, бывший колчаковский офицер-пулеметчик, и каппелевский унтер Мокей Митрич Сазонов. А кругом них — чужая страна. И гроза надвигается… И чего они ищут на том берегу, что им там надо? Может быть, всё это только чей-то сон? Нет ни Мокринского ни Сазонова, ни реки Сунгари. Есть мрачный Стикс, есть две области — мертвых и живых. И есть угрюмый Харон, везущий в Аид души двух российских беженцев.

«Греки клали в рот покойникам обол, — вспомнил Мокринский. — Это специально Харону… За переправу… Увы, — усмехнулся он, — у меня нет и обола; Митричу задолжаю пятак…»

Впереди показался огонек. Огонек пел китайскую песенку. Голос у огонька был тонкий, резкий. Скоро мимо «Уточки» проплыла лодка с одним гребцом и, как у нее, с фонарем на носу. Гребец что— то крикнул по-китайски. Ни Мокринский, ни Митрич не ответили.

А через пять минут лодка зашуршала днищем по песку и стала.

— Приехали! — сказал Митрич и, вытащив весла в лодку, прыгнул с носа на мокрый песок. Мокринский прыгнул за ним.

Потом он шел к своей дачке. Отмель была пустынна и темна, остров спал, — лишь где-то далеко светилось несколько огоньков.

«Рано сегодня дачники угомонились! — удивился Мокринский. — Обычно в это время молодежь еще шатается по берегу, поют… Всё это ночь виновата…»

И он почувствовал, что несколько быстрых шагов, сделанных им по песку отмели, вновь заставили его тело покрыться испариной, весь день мучившей его в городе.

Беспрестанно вспыхивали зарницы, помогая в ряду вырисовывающихся силуэтов дач отыскать свой домик. У ограды кто-то мутно белел.

— Это вы, Степан Петрович? — спросил женский голос.

— Я, Даля, — ответил Мокринский.

— Почему так поздно? А я жду, жду!.. — В голосе женщины были капризные ноты.

«До чего надоела!» — подумал Мокринский и ласково сказал:

— Всё дела да случаи, Даля. Вот кончил все дела — и прямо сюда. Чудесного с собой ржаного хлеба привез — еще горячим купил. Понюхай-ка. Лучше всякого Коти!..

— Ах, подите вы!..

Женщина плотнее запахнулась в купальный халат и, отвернувшись, опустила голову.

«Обязательно на днях пошлю ее к чертовой матери!» — давнул челюстями Мокринский и — ласково:

— Что-нибудь случилось?.. Ну, дай ручку, не сердись. Опять поссорилась с мужем?

Разве вы можете меня понять! — плаксиво протянула женщина, протягивая руку. Мокринский почувствовал, что ее ладонь липка от испарины. — Вы… как и все!.. Вам только одно от женщины надо…

«Ведь кончила гимназию, была на курсах… — почти с ужасом внутренне ахнул Мокринский. — А как говорит… Речь-то!»

— Аделаида Ивановна, ну, право, в чем дело… — пересилил он себя. — Две недели мы с вами знакомы, и уже вы…

— Это вы называете «знакомы»?.. — обиделась она. — Мы с вами — муж и жена, а вы… вы… «знакомы»! Вы — пошляк!..

— А ну вас! — не выдержал Мокринский. — Как хотите, Даля, — я голоден… Сейчас я пойду домой, зажгу свет. Через десять минут я свет погашу и открою окно…

— Я в окно не полезу. Довольно этого!..

— Раньше же лазили. Не прорубать же мне дверь в стене ради вашего дурного настроения! Словом, как хотите.

И Мокринский открыл калитку.

Но женщина схватила его за рукав пиджака.

— Уже, уже?.. Не любишь? Бросаешь?

«Ей-Богу, ударю!» — с отчаянием охнул Мокринский и, обнимая со злобой, которую женщина приняла за страсть, прижал ее к себе.

— Любишь! — удовлетворенно сказала она. — Хорошо, я приду. Ах, чего только я не сделаю для тебя! Как девчонка, как горничная — в окно. Ты ценишь это?.. Я тебе всё расскажу… Я окончательно, кажется, поссорилась с мужем…

— Он узнал? — испугался Мокринский.

— Нет, из-за собаки… Ну, иди, иди… Ты же хочешь кушать.

II

Муж Аделаиды Ивановны, Сергей Сергеевич Зуев, имел по соседству дачку и при ней — ресторанчик «Волга, мать родная». Ресторанчик функционировал только летом, снабжая обедами и пирожками купающихся горожан.

В поддень за реку прикатила на своем катерке семья богатых англичан или американцев: флага на катерке не было, и говорили по-английски. Папа, рыжий атлет лет сорока, мамаша, дама с лошадиной челюстью, и дочка — ни в папу, ни в маму, — хорошенький худенький ребенок.