Бубекин продолжал стоять на повороте хода сообщения в странной растерянной позе. То, что он увидел в себе, точно ослепило его, как ослепляет свет, неожиданно ударивший в глаза. Подошедший Романов истолковал по-своему потрясенный вид офицера.

— Нехорошо поступают их высокоблагородие с гренадерами — тихо сказал он Бубекину. — Народ измучен; с ними как с детьми бы надо, а они всё гордятся. Сердца в них нету!

Бубекин ничего не ответил, но взгляд, которым он глянул в глаза унтера, был так глубок и так сиял, что солдат на всю свою жизнь запомнил его и вместе с ним — никогда до того времени не испытанное чувство близости к чужому, постороннему человеку, которое этот взгляд породил.

— Точно по сердцу полоснул глазищами, — определил позже среди солдат это чувство Романов.

IX

Скоро пришел и конец Ржещевскому. И случилось это так.

Сидел он на койке и читал, положив книгу на стол. Это было Евангелие. Сидел прямо, склонив голову, и свет керосиновой лампочки розовел на его лысом лбу. Бубекин только что вернулся из штаба полка и рассказывал, что Виткова действительно отчислили из штаба корпуса обратно в полк, что он выпросился в их роту и утром явится вместе с вещами…

— И две бутылки кавказского коньяку тащит! — ликовал Бубекин, не обращая внимания на то, что Ржещевский не поднимает головы и не отвечает. — Понимаете, капитуся, две бутылки!.. Вы непьющий, но посочувствуйте!

Ржещевский медленно поднял голову и, закрыв Евангелие, бессильным тяготным движением вытянул руки по столу. Сказал глухо и пусто:

— Всё какие-то житницы и смоковницы… Смоковницы и житницы…

— Что? удивился Бубекин, пугаясь. — Вы что это проповедуете, Николай Казимирович?

— Вот об этом, — ответил тот, концами пальцев отстраняя от себя Евангелие. — Смоковницы и житницы, и какие-то хлебы еще, — повторил он с тоской. — Нет, извините меня, я не могу, я пойду!

И стал одеваться, беспомощно, словно чужие, толкая руки в рукава шинели, уже распяленной Власом за его спиной.

Обрадованный приездом своего дружка, Бубекин не придал значения ни странным словам, ни уходу капитана.

«Пошел посты проверять, — подумал он. — Эх, и чего чудит человек?..»

А через час по лестнице в землянку затопали тяжелые солдатские сапоги и в приотворенную дверь просунулась солдатская папаха.

— Разрешите войти?

— Залетай, орел!.. Что надо?

— Несчастье с его высокоблагородий, Вас в окоп требуют!

В сырой яме окопа второго взвода лежал, вытянувшись во весь свой высокий рост, штабс-капитан Ржещевский. Угораздило же его выйти на наш секрет со стороны противника и не ответить на крупным шепотом просеянное в ночь: «Кто идет?» А старшим секрета был ефрейтор Парфенов, слесарь с московского завода Бромлей. По уставчику действовал ефрейтор.

Комендант тыла 25-го армейского корпуса, мрачный, всегда угрюмый полковник Сотов говорил почтительно вытянувшемуся перед ним командиру комендантской роты, узколицему, стройному подпоручику Быстрицкому:

— Предприятие, как сами изволите видеть, довольно безнадежное. Примета единственная: три золотых зуба в верхней челюсти, слева… У кого теперь нет золотых зубов! Даже цвет волос не указан… Хотя и правильно: долго ли волосы перекрасить?

— Но, господин полковник, там ведь и еще кое-что есть, — вежливо остановил начальника подпоручик. — В бумаге указано: молодая, хорошенькая, выдает себя за сестру.

И Быстрицкий указал рукой на белевшую на столе четвертушку исписанной бумаги с четко выведенным и подчеркнутым вверху, над текстом: «Совершенно секретно».

Сотов кисло улыбнулся.

— Вы сколько времени не были в отпуску, поручик? — неожиданно спросил он.

Более полгода уже… Да, восемь месяцев! — высчитав в уме, несколько удивленно ответил молодой офицер.

— То-то и оно! — вскинув седые косматые брови, многозначительно буркнул комендант. — Скажите, пожалуйста, какая не очень старая и не слишком безобразная женщина не покажется вам привлекательной? А?

Быстрицкий улыбнулся, качнув вперед стройное, вытянувшееся «по уставчику» тело, и от этого движения серебряные савельевские шпоры издали жалобный подтверждающий звук.

— Однако, — вдруг свирепо закричал комендант, звонко шлепая ладонью по секретной бумаге, — хоть данные контрразведки и ничтожны, но поймать бабу надо… И вы, поручик, ее поймаете. Что?