Беспокойство. Рассказы (сборник)

Аннотация

В этот том собрания сочинений братьев Стругацких вошла повесть «Беспокойство» – первоначальный вариант романа «Улитка на склоне», привязанный к «полуденному» циклу, а также рассказы «Спонтанный рефлекс», «Человек из Пасифиды», «Первые люди на первом плоту» и другие – затрагивающие политику, историю, кибернетику, играющие с разными жанрами и стилями и, безусловно, ставшие классикой русской фантастики.

* * * Беспокойство Глава первая С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена, как огромная, на весь мир, рыхлая губка, как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и поросло грубым мхом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел. Леонид Андреевич сбросил шлепанцы и сел, свесив босые ноги в пропасть. Ему показалось, что пятки сразу стали влажными, словно он и в самом деле погрузил их в теплый лиловатый туман, скопившийся в тени под утесом. Он достал из кармана камешки и аккуратно разложил их возле себя, а потом выбрал самый маленький и тихонько бросил его вниз, в живое и молчаливое, в спящее, в равнодушное и глотающее навсегда, и белая искра погасла, и ничего не произошло – никакие глаза не приоткрылись, чтобы взглянуть на него. Тогда он бросил второй камешек. – Так это вы гремели сегодня у меня под окнами, – сказал Турнен. Леонид Андреевич скосил глаз и увидел ноги Турнена в мягких сандалиях. – Доброе утро, Тойво, – сказал он. – Да, это был я. Очень твердый камень попался. Я вас разбудил? Турнен придвинулся к обрыву, осторожно заглянул вниз и сейчас же отступил. – Кошмар, – сказал он. – Как вы можете так сидеть? – Как? – Да вот так. Здесь два километра. – Турнен присел на корточки. – Даже дух захватило, – сказал он. Леонид Андреевич нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени. – Не знаю, – сказал он. – Понимаете, Тойво, я человек вообще боязливый, но вот чего не боюсь, того не боюсь… Неужели я вас разбудил? По-моему, вы уже не спали, я даже немножко надеялся, что вы выйдете… – А босиком почему? – спросил Турнен. – Так надо? – Иначе нельзя. Я вчера уронил туда правую туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком. – Он снова поглядел вниз. – Вон она лежит. Сейчас я в нее камушком… Он бросил камушек и сел по-турецки. – Да не шевелитесь вы, ради бога, – сказал Турнен нервно. – И лучше вообще отодвиньтесь. На вас смотреть страшно. Леонид Андреевич послушно отодвинулся. – Ровно в семь, – сообщил он, – под утесом выступает туман. А ровно в семь часов сорок минут туман исчезает. Я заметил по часам. Интересно, правда? – Это не туман, – сказал Турнен сквозь зубы. – Я знаю, – сказал Леонид Андреевич. – Вы скоро уезжаете? – Нет, – сказал Турнен сквозь зубы. – Мы уезжаем не скоро. Мы уезжаем через два дня. Через – два – дня… – сказал он с расстановкой. – Повторить? – Сегодня я спросил вас в первый раз, – кротко сказал Леонид Андреевич. – И больше не спрашивайте, – сказал Турнен. – Хотя бы сегодня. – Не буду, – сказал Леонид Андреевич. Турнен посмотрел на него. – Я надеюсь, вы не обиделись? – Ну что вы, Тойво… – А вы тоже не любите охоту? – Терпеть я ее не могу. Турнен опустил глаза. – Что бы вы делали на моем месте? – спросил он. – На вашем месте? Ну что бы я делал… Ходил бы за женой по лесу и носил бы ее… этот… ружье… и разные огнеприпасы. – А вам не кажется, что это было бы глупо? – Зато спокойно. Мне нравится, когда спокойно. Турнен поджал губы и покачал головой. – Она не выносит, когда я таскаюсь следом. Она раздражается, нервничает, все время промахивается. И егеря злятся… Так что я предпочитаю оставаться. В конце концов, можно представить себе, что это даже полезно… Здоровое волнение, этакое взбадривание… – Действительно, – сказал Леонид Андреевич, – как это мне сразу не пришло в голову? Все эти наши страхи – просто нормальная функция застоявшегося воображения… Ведь что такое этот лес? А? – Да, – сказал Турнен. – Что он, собственно, такое? – Ну, тахорги… Ну, туман, который, правда, не туман… Смешно! – Какие-то там блуждающие болота, – проговорил Турнен, усмехаясь. – Насекомые! – сказал Леонид Андреевич и поднял палец. – Вот насекомые – это действительно неприятно. – Ну, разве что насекомые… – Да. Так что, я думаю, мы совершенно напрасно беспокоимся. – Слушайте, Горбовский, – сказал Турнен, – почему-то, когда я разговариваю с вами, мне всегда кажется, что вы надо мною издеваетесь. Леонид Андреевич поднял брови. – Странно, – сказал он. – Честное слово, я действительно думаю, что мы с вами напрасно беспокоимся. Они помолчали. – Я беспокоюсь о своей жене, – сказал Турнен. – А вот о чем беспокоитесь вы, Горбовский? – Я? Кто вам сказал, что я беспокоюсь? – Вы все время говорите «мы с вами»… – А-а… Ну, это просто… Вы только не подумайте, что я тоже беспокоюсь за вашу жену. Если бы вы видели, как она на двести шагов… – Я видел, – сказал Турнен. – И я тоже видел. Поэтому я нисколько за нее не беспокоюсь. Он замолчал. Турнен подождал немного и спросил: – Все? – Что – все? – Больше вы ничего мне не скажете? – Н-ничего. – Тогда пойдемте завтракать, – сказал Турнен, поднимаясь. Леонид Андреевич тоже поднялся и запрыгал на одной ноге, натягивая шлепанец. – Ох, – сказал Турнен. – Да отойдите же вы от края! – Уже все, – сказал Леонид Андреевич, притопывая. – Сейчас отойду. Он последний раз посмотрел на лес, на плоские пористые пласты его у самого горизонта, на его застывшее грозовое кипение, на липкую паутину тумана в тени утеса. – Хотите бросить камушек? – сказал он, не оборачиваясь. – Что? – Бросьте туда камушек. – Зачем? – Я хочу посмотреть. Турнен открыл рот, но ничего не сказал. Он подобрал камень и, размахнувшись, швырнул его в пропасть. Потом он поглядел на Горбовского. – Я еще мог бы напомнить вам, – сказал Леонид Андреевич, – что с нею Вадим Сартаков, а это самый опытный егерь на базе. Турнен все смотрел на него. – А ищейку настраивал сам Поль, а это значит… – Все это я помню, – сказал Турнен. – Я спрашивал вас совсем не об этом. – Правда? – сказал Горбовский. – Значит, я вас неправильно понял. Алик Кутнов пил томатный сок, держа стакан двумя толстыми красными пальцами. На месте Риты почему-то расположился тот молодой человек с громким голосом, что прибыл вчера на спортивном корабле, и Турнен сидел, нахохлившись, не поднимая глаз от своей тарелки, и резал на тарелке кусочек сухого хлеба – пополам и еще раз пополам, и еще раз пополам… – Или, например, Ларни, – сказал Алик, взбалтывая в стакане остатки сока. – Он видел треугольный пруд, в котором купались русалки. – Русалки! – сказал новичок с восторгом. – Превосходно! – Да-да, самые обыкновенные русалки. Вы не смейтесь, Марио. Я же вам говорю, что наш лес немножечко не похож на ваши сады. Русалки были зеленые и необычайно красивые, они плескались в воде… Только у Ларни не было времени ими заниматься, у него истекал срок биоблокады, но он говорит, что запомнил их смех на всю жизнь. Он говорит, что это было как громкий комариный звон. – А может быть, это и был комариный звон? – предположил Марио. – У нас все может быть, – сказал Алик. – И может быть, биоблокада к тому времени у него уже ослабела? – Может быть, – охотно согласился Алик. – Он вернулся совсем больной. Но вот, скажем, скачущие деревья я видел сам и неоднократно. Это выглядит так. Огромное дерево срывается с места и перепрыгивает шагов на двадцать. – И не падает при этом? – Один раз упало, но сейчас же поднялось, – сказал Алик. – Великолепно! Вы просто прелесть! Ну а зачем же они скачут? – Этого, к сожалению, никто не знает. О деревьях в нашем лесу вообще мало что известно. Одни деревья скачут, другие деревья плюют в прохожего едким соком пополам с семенами, третьи еще что-нибудь… Вот в километре от Базы есть, например, такое дерево. Я, например, остаюсь возле него, а вы отправляетесь точно на восток и в трех километрах трехстах семидесяти двух метрах находите второе такое же дерево. И вот когда я режу ножом свое дерево, ваше дерево вздрагивает и начинает топорщиться. Вот так. – Алик показал руками, как топорщится дерево. – Понимаю! – воскликнул Марио. – Они растут из одного корня. – Нет, – сказал Алик, – просто они чувствуют друг друга на расстоянии. Фитотелепатия. Слыхали? – А как же, – сказал Марио. – Да, – сказал Алик лениво, – кто об этом не слыхал… Но вот чего вы, наверное, не слыхали, так это что в лесу есть еще люди, кроме нас. Их видел Курода. Он искал Сидорова и видел, как они прошли в тумане. Маленькие и чешуйчатые, как ящеры. – У него тоже кончалась биоблокада? – Нет, просто он любит приврать. Не то что я, скажем, или вы. Правда, Тойво? – Нет, – сказал Турнен, не поднимая глаз. – Вранья вообще не бывает. Все, что выдумано, – возможно. – В том числе и русалки? – спросил Марио. Видимо, он подумал, что его мрачный сосед тоже наконец решил пошутить. Турнен посмотрел на него. По лицу его было видно, что шутить он не собирается. – Я их вижу, – сказал он. – И треугольный пруд. И туман, и зеленую луну. Все это я вижу так отчетливо, что могу описать во всех подробностях. Для меня это и есть критерий реальности, и он не хуже любого другого. Марио неуверенно улыбнулся. Он все еще надеялся, что Турнен шутит. – Превосходная мысль, – сказал он. – Отныне нам не нужны лаборатории. Субэлектронные структуры? Я вижу их. Могу описать, если хотите. Они так и переливаются. И треугольно-зеленые. – Мне лаборатории не нужны уже давно, – произнес Турнен. – Они, по-моему, вообще никому не нужны. Вряд ли они помогут вам представить субэлектронные структуры. Лицо Марио утратило готовность к веселью. Обнаружилось, что глаза у него совсем не детские. – Я – физик, – сказал он. – Я легко представляю себе субэлектронные структуры без фигур и цветов. – И что же дальше? – сказал Турнен. – Ведь я тоже могу представить себе эти структуры. И еще многое такое, для чего вы пока не придумали закорючек, значков и греческих букв. – Ваши представления, может быть, и годятся для вашего личного употребления, но беда в том, что на них далеко не уедешь. – На представлениях давно уже никто не ездит. Не вижу, чем мои представления хуже ваших. – На представлениях физики вы приехали сюда и уедете отсюда, а ваши представления годятся только для застольных парадоксов. – Я мог бы вам напомнить, что идея деритринитации возникла тоже из застольного парадокса. Да и все идеи возникли из застольных парадоксов. Все фундаментальные идеи выдумываются, и вы это прекрасно знаете. Они не висят на концах логических цепочек. Но дело ведь даже не в этом. Что дальше? Ну не смог бы я прилететь сюда. И что? Ведь я не увидел здесь ничего такого, чего не мог бы представить себе, сидя дома. Леонид Андреевич не стал слушать, что там отвечает физик. Он посмотрел на Алика. Инженер-водитель тосковал. Просто встать и уйти ему, наверное, было неловко, наверное, он боялся, что это будет выглядеть демонстративно. Спор же ему был до одурения скучен. Сначала он порывался встрянуть и направить беседу в другое русло и даже сказал: «Между прочим, в прошлом году…» Потом съел кусочек маринованной миноги. Потом сотворил из салфетки кораблик. Потом с надеждой взглянул на часы, но нужное ему время еще, по-видимому, не приспело. И не то чтобы спор ему был непонятен, он слышал тысячи таких споров – и когда сидел, обливаясь потом, за рулем вездехода, идущего через заросли, и здесь в столовой, и в мастерских Базы, и даже на танцевальной веранде. Просто все это было ему бесконечно чуждо. Он любил конкретности своего времени: ощущение микронных зазоров на кончиках пальцев, спокойный и правильный гул могучих двигателей, блеск приборов в качающейся кабине. И он всю жизнь с кротким недоумением следил за тем, как эти конкретности теряют смысл на Земле, оттесняются на периферию Большой Жизни, уходят на далекие дикие планеты, и он отступал и уходил вместе с ними, любя их по-прежнему, но постепенно теряя уверенность в их (и своей) нужности, потому что если на этих диких мирах и нельзя обойтись без его искусства и его вездеходов, то люди, кажется, намереваются обойтись без самих этих миров. Таких, как инженер-водитель Алик Кутнов, было много, гарнизоны инопланетных баз комплектовались теперь в основном из них. Это были очень способные люди (неспособных людей вообще не бывает), но области приложения их способностей неумолимо уходили в прошлое, и большинству Аликов еще предстояло понять это и искать выход. – Вы безобразно самоуверенны, – говорил Турнен. – Вы воображаете, что оседлали наконец историю человечества. Но вы никак не можете понять, что не нужны никому, кроме самих себя, и не нужны уже давно… – Человечество тоже никому не нужно, кроме самого себя. Вы ничего не утверждаете, вы только отрицаете… Алик Кутнов мастерил второй кораблик. С мачтой. В том-то и беда. Человечество никогда никому не было нужно, кроме самого себя. Да и самому себе оно стало нужным не так уж давно. А дальше? Дальше была равнина, и по равнине пролегали широкие дороги, и петляли едва заметные тропинки, и все они вели за горизонт, а горизонт скрывала мгла, и не видно было, что в этой мгле. Может быть, все та же равнина, может быть, гора. А может быть, и наоборот. И не видно было, какие дороги сузятся в тропинки и какие тропинки расширятся в дороги… – Алик, – сказал Леонид Андреевич, – что вы делаете, когда по незнакомой дороге вы подъезжаете к незнакомому лесу? – Снижаю скорость и повышаю внимание, – ответил Алик не задумываясь. Леонид Андреевич посмотрел на него с восхищением. – Вы молодец, – сказал он. – Все бы так. – Да, – оживился Алик. – Вот в прошлом году… Снизить скорость и повысить внимание. Очень точно сказано. А за рулем восседает молодой широкоплечий парень, ему весело мчаться по прямой дороге, а лес все ближе, и парню кажется, что вот там-то и есть самое интересное, и он влетает в лес на полной скорости, не потрудившись узнать, по-прежнему ли пряма дорога в лесу, или она обернулась там тропинкой, или оборвалась болотом. – …И после этого, – сказал Алик, – мы больше туда никогда не ездили. – Он посмотрел на часы. – Вот теперь я пойду, – сказал он. – И я тоже, – сказал Леонид Андреевич. Физик посмотрел на них незрячими глазами, не переставая говорить. Турнен опять резал хлеб. Когда они вышли из столовой, Леонид Андреевич спросил Алика: – Неужели все, что вы говорили этому физику, – выдумка? – А что я ему говорил? – Про русалок, про чешуйчатых людей… Алик ухмыльнулся. – Да как вам сказать… По-моему, все это вранье. Куроде никто не верит, а Ларни болел… Да вы сами, Леонид Андреевич, бывали в лесу. Ну какие там могут быть люди? И тем более русалки… – Я так и подумал, – сказал Леонид Андреевич. Кабинет Поля Гнедых, директора Базы и начальника Службы индивидуальной безопасности, находился на самом верхнем ярусе Базы. Леонид Андреевич поднялся к нему на эскалаторе. Кабинет Поля с экранами и селекторами межзвездной, планетной и внутренней связи, с фильмотеками, с информарием, с планетографическими картами олицетворял на Пандоре то же, что здание Всемирного совета – на Земле: здесь было сосредоточено управление планетой. Но в отличие от Всемирного совета директор Базы реально мог управлять только ничтожным кусочком территории своей планеты, крошечным каменным архипелагом в океане леса, покрывавшего континент. Лес не только не подчинялся Базе, он противостоял ей со всеми ее миллионами лошадиных сил, с ее вездеходами, дирижаблями и вертолетами, с ее вирусофобами и дезинтеграторами. Собственно, он даже не противостоял. Он просто не замечал Базы. – Иногда мне хочется взорвать там что-нибудь, – сказал Поль, глядя в окно. – Где именно? – сейчас же спросил Леонид Андреевич. – В самой середине. – Тогда бы мы даже не увидели взрыва, – сказал Леонид Андреевич. – А уехать вам отсюда иногда не хочется? – Иногда хочется, – сказал Поль. – Когда много туристов. Когда на всех не хватает егерей и они начинают бунтовать и требовать права на самообслуживание. – Вы им не разрешайте, – попросил Леонид Андреевич. – Я вот тут пошел без егеря, чуть не заблудился. – Знаю, – мрачно сказал Поль. – А почему вы не берете с собой карабина, когда выходите, Леонид Андреевич? – Какого карабина? – Любого! Леонид Андреевич поморгал. – Боюсь, – сказал он. – Не понимаю. – Боюсь, – пояснил Леонид Андреевич. – Вдруг выстрелит. – Ну? – Ну и попадет в кого-нибудь… Некоторое время Поль смотрел на него. Потом вынул из шкафа свой карабин и подошел к Леониду Андреевичу. – Вот здесь в прикладе, – сказал он терпеливо, – встроен маленький радиопередатчик. Где бы вы ни находились… – Да нет, я это знаю… – сказал Леонид Андреевич. – Так в чем же дело? – Хорошо. – Леонид Андреевич взял карабин и отсоединил приклад. – Так? – спросил он. – Теперь я буду брать эту деревяшку с собой. Буду носить ее в своем… ядг… ягд… в охотничьей сумке. – Он вставил приклад на место и вернул карабин Полю. – Вы довольны, Поль? Поль пожал плечами. – Не понимаю. Вы что – кокетничаете? – Нет, – сказал Леонид Андреевич. – Я капризничаю. – Когда мы с Атосом писали о вас сочинение… это было очень много лет назад… мы изображали вас совсем не таким. – А каким же? – спросил польщенный Леонид Андреевич. – Вы были велик. У вас горели глаза… – Всегда? – Практически всегда. – А когда я спал? – В наших сочинениях вы никогда не спали. Вы вели корабль сквозь магнитные бури, сквозь бешеные атмосферы. Руки у вас были как сталь, и вы были стремительны… – Так я и сейчас такой! – вскричал Леонид Андреевич. – Где здесь корабль? Он вскочил, выхватил у Поля карабин, приложился, прищурив один глаз, и закричал: – Тра-та-та-та!.. Потом он опустил карабин и спросил: – Ну как? – Не то, – сказал Поль, безнадежно махнув рукой. – Интеллекта нет. – Очень мне нужен интеллект, – обиженно сказал Леонид Андреевич. Он снова лег в кресло и спросил: – Я вам не мешаю? – Нет, – сказал Поль, пряча карабин в шкаф. – Я только все удивляюсь: что вы у нас на Базе делаете? – А вы никому не расскажете? – спросил Леонид Андреевич. – Если не хотите, нет, не расскажу. – Я ухаживаю, – сказал Леонид Андреевич. Поль сел. – Это за кем же? – спросил он. – Неужели за Ритой Сергеевной? – А что, заметно? – Да есть такое мнение. – Так вот я не за ней ухаживаю, – оскорбленно сказал Леонид Андреевич. – Я ухаживаю совершенно за другой женщиной. Она уже давно улетела. – Ага, – сказал Поль. – А вы, значит, остались на медовый месяц. – Вы циничны, – сказал Леонид Андреевич. – Мы никогда не поймем друг друга. Расскажите лучше, что сегодня новенького. – Рита Сергеевна застрелила тахорга, – сказал Поль значительно. – Молодец. А еще? – На вверенной мне Базе за истекшие сутки ничего не случилось, все в порядке, недостатка ни в чем не испытываем, – сказал Поль. – А на базах, которые вам не вверены? – Какие имеются в виду? – Земля, например. Или, скажем, Радуга. – На Земле тоже недостатка ни в чем не испытывают. Испытывают избыток. А на Радуге… Знаете что, Леонид Андреевич, сводки уже в типографии, через полчаса прочтете сами. – Нет, – сказал Леонид Андреевич. – Я хочу узнать что-нибудь первым. Ведь вы же про меня сочинение писали, Поль. Расскажите мне что-нибудь особенное. Чего нет в сводках. – Вас интересуют сплетни? – осведомился Поль. – Очень, – сказал Леонид Андреевич. – Жаль. Сплетен у меня нет. По Д-связи сплетен не передают. По Д-связи нынче передают черт знает что. Леонид Андреевич сейчас же вытащил записную книжку и приготовил авторучку. – Нет, серьезно, – продолжал Поль. – Сегодня ночью вдруг прервали передачу ядерного прогноза и выдали нам какую-то шифровку на имя Мостепаненко. Без имени адресанта. Это уже третий случай. На прошлой неделе была шифровка некоему Герострату, а на позапрошлой – Пеккелису. На мой запрос не ответили. Идиотство какое-то. – Да, – сказал Леонид Андреевич. – Но зато интересно. Он нарисовал в записной книжке женскую головку и написал под ней печатными буквами: ИДИОТСТВО; ИДИОТСТВО; ИДИОТСТВО… – Герострат… – сказал он. – Какой же это Герострат? Не тот ли? Вообще в свете современной физической теории вполне можно предположить… – Кто-то идет, – сказал Поль, и Леонид Андреевич замолчал. В кабинет вбежал человек. Леонид Андреевич не знал его, но было видно, что этот человек из леса и что он взволнован, и Леонид Андреевич сел прямо и сунул записную книжку в карман. – Связь! – сказал человек, задыхаясь. – Когда будет связь, Поль? Он был в комбинезоне, отстегнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, правая нога была опутана оранжевой плетью лианы, волочащейся по полу, и казалось, что это щупальце самого леса, что оно сейчас напряжется и потянет человека обратно, через коридоры управления, вниз по эскалатору, мимо ангара и мастерских, и снова вниз по эскалатору, и через аэродром, к обрыву, к башне лифта, но не в лифт, а мимо, вниз… – Выйди отсюда, – сердито сказал Поль. – Ты ничего не понимаешь, – задыхаясь, сказал человек. Лицо его было в красных и белых пятнах, глаза выкачены. – Когда будет связь? – Курода! – железным голосом сказал Поль. – Выйдите вон и приведите себя в порядок! Курода остановился. – Поль, – сказал он и сделал странное движение головой, словно у него чесалась шея. – Честное слово, мне срочно нужно! Леонид Андреевич снова лег. Поль подошел к Куроде, взял его за плечи и повернул лицом к двери. – Формалист, – сказал Курода плаксиво. – Бюрократ. – Стой, не двигайся, – сказал Поль. – Шляпа! Дай пакет. Курода снова сделал странное движение головой, и Леонид Андреевич увидел на его тощей подбритой шее, в самой ямочке под затылком, коротенький бледно-розовый побег, тоненький, острый, уже завивающийся спиралью, дрожащий, как от жадности. – Что там, опять подхватил? – спросил Курода и полез в нагрудный карман. – Нет у меня пакета… Слушай, Поль, ты мне можешь сказать, когда будет связь? Поль что-то делал с его шеей, что-то уминал и массировал длинными пальцами, брезгливо оскалившись и бормоча что-то неласковое. – Стой смирно, – прикрикнул он. – Не дергайся! Ну что ты за шляпа! – Вы поймали чешуйчатого человека? – спросил Леонид Андреевич. – Чепуха! – сказал Курода. – Я не говорил, что эти люди были чешуйчатые… Поль, ты скоро? Это надо послать им в первую очередь! Ай! – Все, – сказал Поль. Он отошел от Куроды и бросил что-то полуживое, корчащееся, окровавленное в диспенсер. – Немедленно к врачу. Связь в семь вечера. Лицо Куроды вытянулось. – Попроси экстренный сеанс! – сказал он. – Ну что это такое – ждать до семи вечера? – Хорошо, хорошо, иди, потом поговорим. Курода неохотно пошел к двери, демонстративно волоча ноги. Розовые побеги на его комбинезоне уже увядали, сморщивались и осыпались на пол. Когда он вышел, Поль сказал: – Обнаглели. Вы представить себе не можете, Леонид Андреевич, до чего мы все обнаглели. Никто ничего не боится. Как дома. Поиграл в садике – и к маме на коленки, прямо как есть, в земле и песочке. Мама вымоет… – Да, обнаглели немножко, – негромко проговорил Леонид Андреевич. – Я рад, что вы это замечаете. Поль Гнедых не слушал. Он смотрел в окно, как Курода сбегает по эскалатору, волоча за собой обрывок лианы. – Похож на Атоса, – сказал он вдруг. – Только Атос, конечно, никогда не пришел бы в таком виде. Вы помните Атоса, Леонид Андреевич? Он писал мне, что когда-то работал с вами. – Да, на Владиславе. Атос-Сидоров. – Он погиб, – сказал Поль, не оборачиваясь. – Давно уже. Где-то вон там… Жалко, что он вам не понравился. Леонид Андреевич промолчал. Глава вторая Атос проснулся и сразу подумал: «Послезавтра мы уходим». И сейчас же в другом углу Нава зашевелилась на своей постели и спросила: – Когда ты уходишь? – Не знаю, – ответил он. – Скоро. Он открыл глаза и уставился в низкий, покрытый известковыми натеками потолок. По потолку опять шли муравьи. Они двигались двумя ровными колоннами. Слева направо двигались нагруженные, справа налево шли порожняком. Месяц назад было наоборот. И через месяц будет наоборот, если им не укажут делать что-нибудь другое. Месяц назад я тоже проснулся и подумал, что послезавтра мы уходим, и никуда мы не ушли, и еще когда-то, задолго до этого, я проснулся и тоже подумал, что послезавтра мы уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Впрочем, и так я уже думал раньше, но теперь-то уж я обязательно уйду. – А когда – скоро? – спросила Нава. – Очень скоро, – ответил он. – Получилось так, – сказала Нава, – что мертвяки вели нас ночью, а ночью они плохо видят, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, он из деревни, что по соседству с моей, и ты его знать не можешь, получилось так, что в его деревне все заросло грибами, а это не всякому нравится, мой отец, например, ушел из своей деревни, а он сказал, что Одержание произошло и в деревне теперь делать людям нечего… Так вот, луны тогда не было, и они все сбились в кучу, и стало жарко – не продохнуть… Атос посмотрел на нее. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, только двигались губы и время от времени вспыхивали в полутьме глаза. Когда вошел старик, она не перестала говорить, а старик подсел к столу, придвинул горшок и стал есть. Тогда Атос поднялся и обтер с тела ладонями ночной пот. Старик чавкал и брызгал. Атос отобрал у него горшок и молча протянул его Наве, чтобы она замолчала. Старик обсосал губы и сказал: – Невкусно. К кому ни придешь, везде невкусно. Тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а я ходил много, и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь там болото, и ходить стало опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить: откуда там в тростнике тропинки? Никто не может этого знать, да и не следует. Только там уже не сеять. А сеяли, потому что нужно было для Одержания, и все везли на глиняную поляну, теперь-то тоже возят, но там не оставляют, а привозят обратно, я говорил, что нельзя, но они и не понимают, что это такое – нельзя, староста меня прямо при всех спросил: почему нельзя? Я ему говорю, как же ты можешь при всех спрашивать, почему нельзя? Отец у него был умнейший человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили, что не отец, и вправду не похоже… Почему нельзя при всех спросить, почему нельзя? Нава встала и протянула горшок Атосу. Атос стал есть. Старик замолчал и некоторое время смотрел на него, а потом заметил: – Не добродила у вас еда, есть такое нельзя. – Почему нельзя? – спросил Атос. Старик захихикал. – Эх ты, Молчун, – сказал он. – Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, очень это болезненно, когда голову отрезают? – А тебе какое дело? – крикнула Нава. – Кричит, – сообщил старик. – Покрикивает. Ни одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Так поступать нельзя. А что такое «нельзя» – ты знаешь? Это значит – нежелательно, не одобряется. А поскольку не одобряется, значит, поступать так нельзя. Что можно – это еще неизвестно, а уж что нельзя, то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может быть, голова чужая, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что «нельзя» – это самое что ни на есть нежелательное. Как еще можно понимать «нельзя»? Можно и нужно понимать так, что «нельзя» – вредно… Атос доел, поставил пустой горшок перед стариком и вышел. Дом сильно зарос за ночь, и в густой поросли видна была только тропинка, протоптанная стариком, и место у порога, где он сидел и ждал, пока они проснутся. Улицу уже расчистили, зеленый ползун толщиной в ногу, вылезший вчера из переплетения ветвей над деревней и пустивший корни перед домом соседа, был порублен, облит бродилом, потемнел и уже закис, от него остро и аппетитно пахло, и соседские ребятишки, столпившись вокруг него, рвали бурую мякоть и совали в рот сочные комки. Когда Атос проходил, один из них невнятно крикнул набитым ртом: «Молчак-Мертвяк!», но его не поддержали: были заняты. Больше на улице, оранжевой и красной от высокой травы, в которой тонули дома, сумрачной, покрытой неяркими зелеными пятнами от солнца, пробивающегося сквозь лесную кровлю, никого не было. С поля доносился нестройный хор скучных голосов: «Эй, сей веселей!.. Вправо сей, влево сей!..» В лесу откликалось эхо. А может быть, и не эхо. Может быть, мертвяки. Колченог, конечно, сидел дома и массировал ногу. – Садись, – сказал он Атосу приветливо. – Уходишь, значит? – Ухожу, – сказал Атос и сел у порога. – Что, опять разболелась? – Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь ее вот так – хорошо. А когда уходишь? – Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. Придется искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь? Колченог осторожно вытянул ногу и сказал задумчиво: – Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. По полю – мимо двух камней, сразу увидишь дорогу. Она мало заросла, потому что валунов много. Прямо по этой дороге, две деревни пройдешь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через их деревню два раза синяя трава прошла, с тех пор болеют, и за той чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам дойдешь. – До глиняной поляны мы дойдем, – согласился Атос. – А вот дальше? – Куда дальше? – Дальше в лес. Через болота. Где раньше озера были и проходила большая дорога. – Это же какая дорога? До глиняной поляны? Так я тебе говорю, поверни налево, иди до поля, до двух камней… Атос дослушал и сказал: – До глиняной поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдем. Но нам нужно дальше. Я же рассказывал тебе. Мне необходимо добраться до Города. Ты говорил, что знаешь дорогу. Колченог сочувственно покачал головой. – До Го-о-орода… Так до Города, Молчун, не дойти. До глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебного болота, а там все время за солнцем, куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если надо – пойдем. Там мы горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили… Так бы и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего. Завтра утром выйдем, и еды с собой брать не надо, раз там Хлебное болото. Ты, Молчун, говоришь больно мало, только начнешь прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем… Атос дослушал и сказал: – Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники. (Колченог жадно слушал и кивал.) Мне надо в Город. Мы с тобой уже целый месяц об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу, и позавчера, и неделю назад ты говорил, что знаешь до Города дорогу. Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше – пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе. Атос замолчал. Колченог снова принялся оглаживать больное колено. – Тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная. А потом шел я однажды ночью через Муравейники, нес муравьиную матку, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая – никто не знает, но ходит плохо. Но до Муравейников дойду. Доведу тебя. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил. До Муравейников тут рукой подать. – Он посмотрел на Атоса и открыл рот. – Так тебе же не в Муравейники, – сказал он. – Тебе же в Тростники. Нет, не могу я в Тростники. Не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдем в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их уже и нету? Дупло то поищем, а? Атос наклонился на бок и подкатил к себе горшок. – Хороший горшок, – сказал он. – И не помню, где я в последний раз видел такие хорошие горшки. Так ты меня проводишь до Города? Ты говорил, что никто, кроме тебя, дорогу до Города не знает. Пойдем до Города, Колченог. Как ты думаешь, дойдем мы до Города? – А как же? Дойдем. До Города? Конечно, дойдем. А горшки такие ты видел, я знаю где. У чудаков такие горшки. Они их, понимаешь, не выращивают, а из глины делают. У них там близко глиняная поляна, я тебе говорил, от меня сразу налево и мимо двух камней до грибной деревни. А в грибной деревне никто уже не живет. Туда и ходить не стоит. Что мы, грибов не видели, что ли… Когда у меня нога здоровая была, я никогда в эту грибную деревню не ходил, знаю только, что от них прямо за двумя оврагами чудаки живут. Да. Завтра, значит, выйдем. Слушай, Молчун, давай туда не пойдем. Не люблю я эти грибы. Понимаешь, у нас в лесу грибы – это одно. Их даже есть можно. А в той деревне они зеленые и запах от них дурной. Зачем тебе туда? Еще грибницу сюда занесешь. Пойдем лучше в Город. Только тогда завтра не выйти. Надо еду запасти. Расспросить надо про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду спрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у старосты? Как ты думаешь? – А сам ты про дорогу в Город ничего не слыхал? – спросил Атос. – Ты про эту дорогу много слыхал. Ты даже один раз почти дошел до Города, только мертвяков испугался. Боялся, что один не отобьешься. – Мертвяков я не боялся и не боюсь, – возразил Колченог. – Я тебе скажу, чего я боюсь. Как мы с тобой идти будем? Ты так все время и будешь молчать? Я ведь так не могу. Ты не обижайся на меня, Молчун, ты мне скажи, громко не хочешь говорить, так шепотом скажи. Или просто кивни. А если кивать не хочешь, так вот правый глаз у тебя в тени, ты его прикрой, я увижу. Может быть, ты все-таки немножечко мертвяк? Я ведь мертвяков не терплю. У меня от них дрожь начинается, и ничего я с собой не могу поделать. – Нет, Колченог, я не мертвяк, – сказал Атос. – Я их сам не терплю. А если ты боишься, что я буду молчать, так мы не вдвоем пойдем, я тебе уже говорил. С нами Кулак пойдет, и Хвост, и еще несколько парней из Новой деревни. – С Кулаком я не пойду, – решительно сказал Колченог. – Кулак у меня дочь за себя взял. И не уберег. Мне не то жалко, что он взял, а то мне жалко, что не уберег. Угнали у него дочку. Шел он с нею в Новую деревню, подстерегли его воры и дочку отобрали, а он и отдал. Нет, Молчун, с ворами шутки плохи. Если бы мы в Город пошли, от воров бы покою не было. То ли дело в Тростники! Туда можно без всяких колебаний идти. Завтра и выйдем. – Послезавтра, – сказал Атос. – Ты пойдешь, я пойду, Кулак, Хвост и еще трое из Новой деревни. Так до самого Города и дойдем. – Всемером дойдем, – уверенно сказал Колченог. – Один бы я не пошел, а всемером дойдем. Всемером мы до Чертовых Гор дойдем, только я дороги туда не знаю. А может, пошли до Чертовых Гор? Далеко очень, но всемером дойдем. А зачем тебе на Чертовы Горы? Слушай, Молчун, давай до Города дойдем, а там посмотрим. Пищи наберем побольше и пойдем. – Значит, договорились, – сказал Атос и встал. – Послезавтра выходим в Город. Завтра я еще зайду к тебе. – Заходи, заходи, – сказал Колченог. – Я бы сам к тебе зашел, да у меня нога болит. А ты заходи, поговорим. Я знаю, многие с тобой говорить не любят, но я не такой. Я… Атос вышел на улицу и снова обтер ладонями пот. Продолжение следовало. Кто-то хихикнул рядом и закашлялся. Атос обернулся. Из травы поднялся старик, потрещал узловатыми пальцами и сказал: – В Город, значит, собрались. Интересно затеяли, да только до Города никто еще не доходил живым. Да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, сам понимать должен… Атос свернул направо и пошел по улице. Старик, путаясь в траве, некоторое время плелся следом и бормотал: – Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином, например, нельзя без старосты или без собрания, а со старостой или с собранием можно, но опять же не в любом смысле… Атос шел быстро, насколько позволяла влажная жара, и старец понемногу отстал. На площади Атос увидел Слухача. Слухач, кряхтя и пошатываясь, ходил кругами, расплескивая пригоршнями коричневый травобой из огромного горшка, подвешенного на животе. Трава позади него дымилась и жухла на глазах. Атос попытался его миновать, но Слухач так ловко изменил траекторию, что столкнулся с ним нос к носу. – А, Молчун! – радостно закричал он, торопливо снимая с шеи ремень и ставя горшок на землю. – Куда идешь, Молчун? Домой небось идешь, к Наве, дело молодое, а не знаешь ты, Молчун, что Навы твоей дома нету, Нава твоя на поле, своими глазами видел, как Нава на поле пошла, хочешь верь, хочешь не верь… Может, конечно, и не на поле, дело молодое, да только пошла твоя Нава, Молчун, по во-он тому переулку, а по тому переулку, кроме как на поле, никуда не выйдешь, да и куда ей, спрашивается, идти, твоей Наве, тебя, Молчуна, может, разве искать… Атос снова попытался его обойти и снова оказался с ним нос к носу. – Да и не ходи ты за ней на поле, – продолжал Слухач убедительно, – зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и всех сюда зазову, потому что землемер сказал, что ему староста велел, чтобы он сказал мне на площади траву побить, потому что скоро будет собрание, а как будет собрание, так все сюда с поля придут, и Нава твоя придет, если она на поле пошла, а куда ей еще по тому переулку идти, хотя, если подумать, то по тому переулку и не только на поле попасть можно… Он вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его выкатились, руки как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Атос приостановился. Мутное лиловатое облачко возникло возле лица Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо чужим металлическим голосом с чужими интонациями, чужим диковинным стилем и даже, кажется, на чужом языке, так что понятными были только отдельные фразы. – На фронте южных земель в битву вступают новые… отодвигается все дальше на юг… победного передвижения… Большое разрыхление почвы на северном направлении ненадолго прекращено из-за редких кое-где… Новые приемы заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового передвижения на… Во всех деревнях… большие победы… усилия… новые отряды подруг… завтра и навсегда спокойствие и слияние… Подоспевший старик стоял у Атоса за плечом и приговаривал: – Видел? Спокойствие и слияние!.. Все время твержу: нельзя! Во всех деревнях, слышал?.. Значит, и в нашей тоже. И новые отряды подруг… Слухач замолчал и опустился на корточки. Лиловое облачко растаяло. – О чем это я? – сказал он. – Что, передача была? Ну как там Одержание, исполняется? А на поле ты, Молчун, не ходи. Ты ведь, наверное, за своей Навой идешь… Атос перешагнул через горшок с травобойкой и поспешно пошел прочь. Дом Кулака находился на самой окраине. Замурзанная старуха – не то мать, не то тетка – сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету, Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а раз он в поле, то чего ему, Молчуну, тут зря стоять. Атос отправился на поле. В поле сеяли. Душный стоячий воздух был пропитан крепкой смесью запахов. Разило потом, бродилом, гниющими злаками. Утренний урожай был уже снят и толстым слоем навален вдоль борозды. Зерно уже разлагалось. Тучи рабочих мух толклись над горшками с закваской, а в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног старосты по борозде, в десяти шагах друг от друга, гуськом ползли сеятели. Они больше не пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь ясно было, что это не эхо. Атос пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица. Отыскав Кулака, он тронул его за плечо, и Кулак сразу же, ни о чем не спрашивая, вылез из борозды. Борода его была забита грязью. – Чего, шерсть на носу, касаешься? – прохрипел он, глядя Атосу в ноги. – Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки и за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор и висит, а когда его снимут, так больше небось касаться не будет, шерсть на носу… – Идешь? – коротко спросил Атос. – Еще бы не иду, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, шерсть на носу, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти – старуха выносить не хочет, а сам я на это уже глядеть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету сживет… Вон, стоит, шерсть на носу, глаза вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу, один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь… – В Город, – сказал Атос. – В Город – другое дело, в Город я пойду, тем более, говорят, что никакого Города вообще и нету, шерсть на носу, а врет о Городе этот старый пень, придет утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то нельзя, это нельзя… Я его спрашиваю, а кто ты такой, чтобы мне запрещать, что нельзя, а что можно, шерсть на носу – не говорит, сам не знает, про Город какой-то несет… – Выходим послезавтра, – сказал Атос. – А чего ждать? – возмутился Кулак. – У меня в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше вечером, а то вот так один ждал-ждал, а ему как дали по ушам, так он и ждать перестал, и до сих пор не ждет… И старуха ругается, житья нет, шерсть на носу, слушай, Молчун, давай старуху возьмем, может, ее воры отберут, я бы отдал, а? – Выходим послезавтра, – терпеливо повторил Атос. – И ты молодец, что закваски приготовил много. Нам… Он не закончил, потому что на поле закричали. «Мертвяки! Мертвяки! – заорал староста. – Женщины, назад!» Атос огляделся. Между деревьями на краю поля стояли мертвяки: двое синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля под их ступнями уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком. Мертвяки эти видали виды и поэтому держались крайне осторожно. У желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих были испятнаны лишаями ожогов от бродила. Местами шкура на них отмерла и свисала лохмотьями. Пока они стояли и смотрели, женщины с визгом убежали в деревню, а мужчины, угрожающе и многословно бормоча, сбились в кучу с горшками травобоя наготове. Потом староста сказал: «Чего стоять? Пошли!» – и все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь. «В глаза! – покрикивал староста. – Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза!» В цепи пугали: «Гу-гу-гу! А ну пошли отсюда! А-га-га-га!» – связываться никому не хотелось. Кулак шел рядом с Атосом, выдирая из бороды засохшую грязь, и кричал громче всех, а между криками приговаривал: «Да не-ет, зря идем, шерсть на носу, не устоят они, сейчас побегут… Разве это мертвяки? Драные какие-то, где им устоять… Гу-гу-гу! Вы!» Подойдя к мертвякам шагов на двадцать, люди остановились. Кулак бросил в желтого ком земли, мертвяк с необычайным проворством выбросил вперед широкую ладонь и отбил ком в сторону. Все снова загукали и затопали ногами, некоторые показывали мертвякам горшки и делали угрожающие движения. Травобоя было жалко, и не хотелось потом тащиться в деревню за новым бродилом, мертвяки были битые, осторожные, и должно было обойтись и так. И обошлось. Пар и дым из-под ног мертвяков пошел гуще, они попятились. «Ну, все, – сказали в цепи. – Сейчас вывернутся…» Мертвяки неуловимо изменились, словно повернулись внутри шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта – они стояли спиной. Через секунду они уже уходили, мелькая между деревьями. Там, где они только что стояли, медленно оседало облако пара. Люди, оживленно галдя, двинулись обратно к борозде. Выяснилось вдруг, что пора уже идти в деревню на собрание. «На площадь ступайте, на площадь… – повторял каждому староста. – На площади собрание будет, так что идти надо на площадь…» Атос искал глазами Хвоста, но Хвоста в толпе видно не было. Кулак, трусивший рядом, говорил: – А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как он, понимаешь, на него прыгнет, шерсть на носу, да как его за голову ухватит, обнял, как свою Наву, шерсть на носу, да как заорет… Помнишь, Молчун, как ты заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в волдырях ходил… Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка прыгал, слупили с него кожу на брюхе, больше не прыгает, шерсть на носу, и детям прыгать закажет… Говорят, Молчун, ты на него прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего он тебя понесет, да и Города, говорят, никакого нет, это все этот старый пень выдумывает слова разные – Город, Одержание… А кто его, это Одержание, видел? Слухач пьяных мух наглотается, как пойдет плести, а старый пень тут как тут, слушает, а потом ходит, жрет чужое и повторяет… – Так послезавтра будь готов выходить, – сказал Атос. – Выйдем из Новой деревни. Если увидишь Колченога, напомни ему. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни… – Я ему так напомню, что последнюю ногу отломаю, – пообещал Кулак. На собрание сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на пустую землю семена – выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами путались детишки, их возили за вихры и за уши. Староста, бранясь, отгонял колонну плохо обученных муравьев, потащивших было личинок рабочих мух прямо через площадь, допрашивал окружающих, по чьему же это приказу муравьи здесь ходят. Но выяснить было уже невозможно. Подозревали Слухача и Атоса. Атос отыскал Хвоста, но поговорить не успел, потому что собрание началось, и первым, как всегда, полез выступать старик. О чем он говорил, понять было невозможно, но все сидели смирно и шикали на возившихся детишек. Кое-кто дремал. Старик долго распространялся о том, что такое нельзя и в каких оно бывает смыслах, призывал к Одержанию, сообщал об успехах на всех фронтах, бранил деревню, что везде есть новые отряды подруг, а в деревне нет, и ни спокойствия нет, ни слияния, и происходит это из того, что люди забыли слово «нельзя» и вообразили будто теперь все можно, а Молчун, например, вообще хочет уйти в Город, хотя его никто не вызывал, но деревня за это ответственности не несет, потому что он чужой, но если окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение есть, то вот тогда неизвестно, что будет, тем более что у Навы, хотя она тоже чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит… К концу выступления староста задремал, но, услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же грозно крикнул: «Эй, не спать!» – Спать дома будете, – сказал он, – на то дома и есть, чтобы в них спать, а на площади никто не спит, на площади собрания бывают. На площади мы спать не позволяли, не позволяем и позволять не будем. – Он покосился на старика. Старик важно кивнул. – Это и есть наше общее нельзя. – Он пригладил волосы и сообщил: – В Новой деревне объявилась невеста. А у нас есть жених, известный вам всем Болтун. Болтун, ты встань и покажись… впрочем, нет, ты лучше посиди так, мы тебя все знаем… Отсюда вопрос: отпускать Болтуна в Новую деревню или, наоборот, невесту из Новой деревни взять к нам… Нет-нет, ты, Болтун, посиди, мы без тебя решим, а если кто имеет мнение, то пусть скажет. Мнений оказалось два. Одни (главным образом, соседи Болтуна) требовали, чтобы Болтуна отдали в Новую деревню – пусть-ка он там живет. Другие же, люди спокойные и серьезные, живущие на другом конце деревни, считали, что нет, женщин стало мало, воруют женщин, и потому невесту нужно брать к себе. Спорили долго и сначала по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время военное, а про это забывают, и про Болтуна сразу забыли. Слухач стал кричать, что никакой войны нет и не было, а есть и будет Великое Разрыхление Почвы. И вовсе не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание. Поднялся старик и, выкатив глаза, хрипло завопил, что все это нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и нет никакого Заболачивания, а есть, была и будет борьба на всех фронтах. Как же нет войны, шерсть на носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро утопленников? Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники, где вода, там и утопленники. И вовсе это не борьба и не война, и никакие это не утопленники, а есть это Спокойствие и Слияние в целях Одержания. А почему же тогда Молчун в Город идет? Раз он в Город идет, значит, Город есть, а раз Город есть, то какая может быть война? Ясно, что Слияние! Мало ли куда идет Молчун! Один тоже шел, так ему дали по зубам, больше никуда… Молчун потому и идет в Город, что Города нет, а раз Города нет, то какое может быть Слияние? Нет никакого Слияния, одно время было, но уже давно нет. И Одержания уже нет! Потому что война! Да не война, я вам говорю, а борьба на всех фронтах! А утопленники? А ты их видел – утопленников? Эй, Болтуна держите!.. Атос, зная, что теперь это надолго, попытался начать разговор с Хвостом, Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал: «Одержание! А мертвяки почему? Про мертвяков молчите, потому что не знаете, что и думать! Вот и кричите про Одержание!» Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни, потом устали и начали затихать, утирая лица, обессиленно отмахиваясь друг от друга руками, и скоро обнаружилось, что все молчат, а спорят только старик и Болтун. Тогда все опомнились. Болтуна посадили, навалились, напихали в рот листьев. Старик еще некоторое время говорил, но потерял голос и не был слышен. Тогда поднялся взъерошенный представитель Новой деревни и, прижимая руки к груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом просить, чтобы Болтуна к ним в Новую деревню не посылали, а взяли бы невесту к себе, а уж за приданым Новая деревня не постоит… Новый спор начинать уже не было никакой возможности, и выступление представителя решило вопрос. Народ стал расходиться на обед. Хвост взял Атоса за руку и увлек в сторону под дерево. – Ну когда же идем? – спросил он. – Мне в деревне надоело, я в лес хочу, в деревне скучно, не пойдешь, так и скажи, я один пойду, Кулака или Колченога подговорю и с ними вместе уйду… – Выходим послезавтра, – сказал Атос. – Ты пищу приготовил? – Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпенья не хватает на нее смотреть, как она зря лежит и никто ее, кроме старика, не ест, а у меня сердце болит на это смотреть, я этому старику когда-нибудь шею накостыляю, если скоро не уйду… Как ты думаешь, Молчун, кто такой этот старик, почему он у всех все ест? И где он живет? Я человек бывалый, я в десяти деревнях бывал, у чудаков бывал, даже к заморенным заходил, ночевал у них и от страху чуть не помер, а такого старика никогда не видел, он у нас какой-то редкостный старик, я думаю, мы его потому и держим, и не бьем, но у меня больше никакого терпения не хватает смотреть, как он по моим горшкам днем и ночью шарит и на месте ест, и с собой уносит, а ведь его еще мой отец ругал, пока его мертвяки не забили… И как в него все это влазит, ведь кожа да кости, там у него внутри и места нет, а два горшка вылижет, и с собой два унесет, и горшки никогда обратно не возвращает… Слушай, Молчун, может, это не один старик, а их двое или трое? Двое спят, а один работает, нажрется, второго разбудит и спать ложится… Хвост проводил Атоса до дома, но обедать отказался – из вежливости. Поговорив еще минут пятнадцать о том, как на озере в Тростниках приманивают рыбу шевелением пальцев и пообещав приготовить к послезавтрему новые запасы, а старика беспощадно гнать, он удалился. Атос перевел дыхание и вошел в дом. В голове от бесконечных разговоров и шума уже сгущался тяжелый туман, который к вечеру обычно доводил его до обмороков и тошноты. Навы дома еще не было, а за столом сидел старик и ждал кого-нибудь, чтобы подали обед. Он повернулся лицом к Атосу и сказал: – Медленно ты, Молчун, ходишь, я уже в двух домах побывал, везде уже обедают, а у вас пусто, потому у вас, наверное, и детей нет, что медленно ходите и дома вас никогда не бывает, когда обедать пора… Атос подошел к нему вплотную и некоторое время постоял, соображая. Старик говорил: – Сколько же это ты будешь до Города идти, если тебя и к обеду не дождаться? Я теперь все про тебя знаю, знаю, как вы в Город собрались, и решил я, что с вами пойду, мне в Город давно надо, да я дороги туда не знаю, а в Город мне надо для того, чтобы свой родовой долг исполнить и все обо всем кому следует рассказать… Атос взял его под мышки и рывком поднял от стола. Старик от удивления замолчал. Атос вынес его на вытянутых руках из дома, поставил на дорогу и вытер руки о траву. Старик опомнился. – А еду вы на меня возьмите сами, – сказал он вслед Атосу. – Потому что я иду свой долг исполнять, а вы – для удовольствия, через нельзя. Атос вернулся в дом, сел за стол и опустил голову на стиснутые кулаки. Послезавтра я ухожу, думал он. Послезавтра. Послезавтра. Глава третья Голос дежурного произнес: – Экстренный сеанс Д-связи. Земля вызывает Горбовского Леонида Андреевича. Говорите, Леонид Андреевич… Поль поднялся, чтобы выйти, но Горбовский сказал: – Куда вы, Поль? Останьтесь! Какие у меня с Землей могут быть секреты? Да еще по Д-связи… Горбовский слушает, – сказал он в микрофон. – Это кто?.. Кто?! А если по буквам? Нет, на экране ничего не разберу… Ботва какая-то на экране… Бот-ва!.. Да… А-а, Павел?! Так бы и говорил. Ну как ты живешь?! Связь была на редкость плохая. Изображение на экране напоминало полуразрушенную древнюю фреску, а Горбовский все время морщился и переспрашивал, вдавливая пальцем в ухо горошину репродуктора. Поль присел в кресло для посетителей и стал разбирать сводки. – Как тебе сказать… Более или менее отдохнул… Что?.. А-а, да, неплохо… Пока все в порядке. А почему ты вдруг заинтересовался?.. Ну-ну!.. Опять… А нельзя ли как-нибудь этого Прянишникова временно посадить под замок? Чтобы не открывал… Закрыть надо, а не работать! Слышишь? Закрыть! Контакт уже установлен?.. Ну вот. Только этого нам и не хватало… Да. Я всегда очень интересовался этим вопросом. Только не в том смысле, как ты думаешь… Я говорю: интересовался, только в другом смысле! В негативном смысле, понимаешь? В негативном!.. В смысле «да минет нас чаша сия»!.. Правильно ты понимаешь. Решительно против. Это открытие нужно закрыть, пока еще не поздно! Вы не даете себе труда подумать, что вы там делаете!.. За окном был дождь и туман. Настоящий туман. Тянуло сыростью и запахом леса, неприятным, острым запахом, который в обычные дни не поднимался на такую высоту. Издалека, из очень далекого далека, слабо доносилось урчание грома. Поль записал для памяти на полях сводки: «В 15.00 пожарная тревога, в 17.00 биологическая тревога…» – …Да, мне здесь очень хорошо сидеть… А в печати нужны контрвыступления… Ты мне скажи вот что. Чего тебе от меня нужно? Только прямо и без дипломатии, потому что плохо слышно… Не скажу я этого. Как я могу тебе это сказать, если я считаю, что – нет?.. Представляю. Действительно, глупо. Надо как-то сдерживать… Откуда вы там взяли, что это общественная потребность? Стоит компании мальчишек поднять шум, как вы… Да!.. Да, я – нет. Решительно – нет… Нет!.. Слушай, Павел. Я об этом думаю уже лет десять… Давай лучше я подумаю еще лет десять, а?.. Кстати, какой это чудак посылает сюда шифровки на имя Герострата?.. Как много тебе нужно, чтобы я оставался твоим любимейшим другом. Ладно, передай им так. Только имей в виду, что я все равно скажу – нет… Ну как… Как ты сам только что сказал. Леонид, мол, Горбовский… Ах, на магнитофон… А что я старый стал, ты тоже записываешь?.. Значит, так… Э-э… Я… м-м-м… глубоко убежден в том, что в настоящее время всякие акции подобного рода могут иметь далеко идущие и даже катастрофические для человечества последствия. Хорошо я сказал?.. Так. Ты не хочешь, чтобы я заставлял тебя врать, но ты хочешь, чтобы врал я сам?.. Не буду я врать, Павел. И вообще, имей в виду: этот вопрос не в нашей компетенции. Теперь этот вопрос уже в компетенции Всемирного совета… Вот я и даю Всемирному совету рекомендацию… Да, мне здесь хорошо сидеть, и никаких проблем… Будь здоров. Поль поднял глаза. Горбовский медленно вынул из ушей репродукторы, осторожно положил их в кювету с раствором и некоторое время сидел, помаргивая и постукивая пальцами по поверхности стола. Лицо у него стало желчным. – Поль, – сказал он, – вы давно здесь? – Четвертый год. – Четвертый год… А до вас кто был? – Максим Хайроуд, а до него – Ральф Ионеско, а кто был до Ральфа – я уже не знаю. Вернее, не помню. Узнать? Горбовский, казалось, не слушал. – А чем вы занимались до Пандоры? – спросил он. – Года два охотился, а до этого работал на мясомолочной ферме. На Волге. Это не было похоже на беседу. Горбовский задавал вопросы таким тоном, как будто собирался пригласить Поля на работу. – Поль, если это не секрет, как случилось, что вы сменили здесь Макса? – Я работал у Максима старшим егерем. При нем здесь погибли двое туристов и один биолог, и он ушел. Меня назначили начальником по традиции. – Это вам Макс сам сказал? – Что именно? Горбовский повернулся и посмотрел на Поля. – Макс ушел потому, что… не выдержали нервы? – Мне кажется, да. Он очень мучился. Со мной он, конечно, не говорил ни о чем подобном, но я знаю, что последнее время он не спал ночей. Каждый раз, когда кто-нибудь выходил на связь нерегулярно, он менялся в лице. Это я видел сам. – Да-а… – протянул Горбовский. Потом он встрепенулся. – Что же это я тут расселся? Садитесь на свое место, Поль, а я сяду туда. Если вы меня не выгоняете, конечно. Они поменялись местами. Несколько секунд Горбовский сидел в кресле для посетителей очень прямо и выжидательно смотрел на Поля, потом осторожно прилег. – Лет пять назад, – сказал он, – мне пришлось участвовать в увлекательнейшей охоте. Мой друг Кондратьев… Вы слыхали о нем, конечно, он недавно умер… Кондратьев пригласил меня охотиться на гигантских спрутов. Не припомню, чтобы какое-нибудь другое существо вызывало у меня такое же отвращение и инстинктивную ненависть. Одного я убил, второго сильно покалечил, но он ушел. А спустя два месяца появилась хорошо вам, вероятно, известная статья Лассвица. Поль сдвинул брови, пытаясь вспомнить. – Лассвиц, Лассвиц… Хоть убейте, не помню, Леонид Андреевич. – А я помню, – сказал Горбовский. – Вы знаете, у человечества есть по крайней мере два крупных недостатка. Во-первых, оно совершенно не способно созидать, не разрушая. А во-вторых, оно очень любит так называемые простые решения. Простые, прямые пути, которые оно почитает кратчайшими. Вам не приходилось думать по этому поводу? – Нет, – сказал Поль улыбаясь, – боюсь, что не приходилось. – А как у вас обстоят дела с эмоциями, Поль? – Думаю, что обстоят хорошо. Я могу любить, могу ненавидеть, могу презирать, могу уважать. По-моему, спектр полный. Да, и еще могу удивляться. Вот как сейчас, например. Горбовский тоже вежливо улыбнулся. – А такая эмоция, как разочарование, вам знакома? – спросил он. – Разочарование… Еще бы! Я всю жизнь только и делаю, что разочаровываюсь. – Я тоже, – сказал Горбовский. – Я был очень разочарован, когда выяснилось, что расшатать инстинкты у человека еще труднее, чем расшатать наследственность. Я был очень разочарован, когда оказалось, что мы интересуемся Странниками гораздо больше, чем Странники – нами… – Правильнее сказать, Странники нами вовсе не интересуются. – Вот именно. Я несколько приободрился, – продолжал Горбовский, – когда наметились успехи алгоритмизации человеческих эмоций, мне казалось, что это открывает широкие и довольно ясные перспективы. Но боже мой, как я был разочарован, когда мне довелось поговорить с первым кибернетическим человеком!.. Вы знаете, Поль, у меня такое впечатление, что мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно. Я боюсь, что мы не поняли даже, чего мы, собственно, хотим. Вы чего-нибудь хотите, Поль? Поль вдруг ощутил усталость. И какое-то недоверие к Горбовскому. Ему показалось, что Горбовский смеется над ним. – Не знаю, – сказал он. – Хочу, конечно. Например, очень хочу, чтобы меня полюбила женщина, которую я люблю. Чтобы охотники возвращались из леса благополучно. Чтобы мои друзья не погибали неизвестно где. Вы об этом спрашиваете, Леонид Андреевич? – Но достаточно ли вы хотите этого? – Думаю, что достаточно, – сказал Поль и взял сводку. – Странно, – сказал Горбовский задумчиво. – Последнее время я все чаще замечаю, что раздражаю людей. Раньше этого не было. Не пора ли и мне заняться чем-нибудь другим? – А чем вы занимаетесь сейчас? – спросил Поль, делая пометки на полях сводки. – Вот вы даже из вежливости не сказали, что я вас вовсе не раздражаю. Но кто-то же должен раздражать! Слишком стало все определенно, слишком все уверены… Я, пожалуй, пойду, Поль. Пойду побросаю камешки. Вот уж что, кажется, никого не раздражает, как я ни стараюсь… – Он сделал попытку встать и снова лег, глядя на окно, по которому текли крупные капли. Поль засмеялся и бросил карандаш. – Вы действительно иногда действуете на нервы, Леонид Андреевич. Но снаружи мокро и неуютно, так что лучше останьтесь. Вы мне не мешаете. – В конце концов, нервы тоже нужно тренировать, – заметил Горбовский задумчиво. – Тренировать свою способность к восприятию. Иначе человек становится невосприимчивым, а это скучно. Они замолчали. Горбовский, кажется, задремал в своем кресле. Поль работал. Потом секретарь-автомат доложил, что егерь Сименон с туристом-новичком явились на инструктаж. Поль приказал звать. Вошел маленький чернявый Сименон в сопровождении новичка, физика Марио Пратолини, оба в комбинезонах, увешанные снаряжением, при карабинах и охотничьих ножах. Сименон был, как всегда, угрюм, а Марио сиял и лоснился от удовольствия и волнения. Поль встал им навстречу. Горбовский открыл глаза и стал смотреть. На лице его появилось сомнение, и Поль сразу понял, в чем дело: новичок был явно плох. – Куда отправляетесь? – спросил Поль. – Пробный выход, – ответствовал Сименон. – Первая зона. Сектор шестнадцать. – Я не такой уж и новичок, директор, – сказал Марио с веселым достоинством. – Я уже охотился на Яйле. Может быть, можно обойтись без пробы? – Нет, без пробы нельзя, – сказал Поль. Он вышел из-за стола и остановился перед Марио. – Без пробы нельзя, – повторил он. – Инструкцию изучили? – Два дня зубрил, директор. Мне приходилось охотиться на ракопауков, и мне говорили… – Это несущественно, – мягко перебил Поль. – Давайте лучше поговорим о Пандоре. Вы потеряли егеря. Ваше решение? – Даю серию сигнальных выстрелов и жду ответа, – отбарабанил Марио. – Егерь не отвечает. – Включаю рацию, сообщаю вам. – Действуйте. Марио схватился за рацию, и Сименон едва успел подхватить его карабин. Горбовский опасливо поджал ноги. – Не торопитесь, – посоветовал Поль, – и будем считать, что карабин вы уже утопили. Марио воспринял это как шутку. По его движениям было видно, что рации вообще для него не диковинка, но не такие – агрегаты из коротковолнового приемо-передатчика, радиометра и биоанализатора. Марио с сопением крутил верньеры, Поль ждал, а Сименон, держа у ноги оба карабина, смотрел в угол. – Странно, – сказал наконец Марио. – Просто удивительно… – Да нет, – сказал Поль. – Что же тут удивительного? Вы, собственно, чего хотите? – Ах, да! – Марио вдруг осенило. – Так я получаю концентрацию белка… Ага… Белка много… Так. Сейчас. Готово! Передавать? – Передавайте, – холодно сказал Поль. – Э-э… А-а… Постойте, я еще не подсоединил микрофон… – Марио засунул руку за воротник, ища шнур микрофона. – Вообще, если рассуждать логически, совершенно непонятно, как может потеряться егерь. – Слева, слева, – мрачно подсказал Сименон. – Да, – согласился Поль. – Егерю теряться совершенно незачем. Но можете потеряться вы. Марио подсоединил микрофон и снова спросил: – Передавать? – Передавайте, – сказал Поль. – Алло, алло, – сказал Марио стандартным радиоголосом. – База, База, говорит Пратолини, потерял егеря, жду указаний! – Поль, – мрачно сказал Сименон. – В пробном выходе все это не так уж обязательно. Мы пройдем от ориентира к ориентиру, я покажу ему тахорга, и мы вернемся менять белье… – А в чем дело? – спросил Марио несколько раздраженно. – Меня не слышно? Как вы меня слышите? Алло! – Слышу вас хорошо, – сказал Поль. – С запада на ваш сектор идет лиловый туман, приготовьтесь. Включайте пеленгатор и ждите на месте. Марио включил пеленгатор и спросил: – А что, лиловый туман – это существенно? Поль повернулся к Сименону. – Ты готовил его к выходу? – спросил он тихо. Сименон покусал губу. – Поль, – сказал он. – Мы идем в пробный выход. – Ты ошибаешься, – сказал Поль ровным голосом. – Вы не идете в пробный выход. Вы сейчас идете в террарий и будете тщательно готовиться к пробному выходу. Не в кафе, а в террарий. И не рассказывать легенды, а готовиться к пробному выходу. А завтра я приму вас опять и посмотрю, как вы подготовились. Я вас не задерживаю. – Прошу прощения! – воскликнул Марио. Глаза его засверкали. – Я не мальчик! Я охотился на Яйле, у меня не так уж много времени! Я приехал охотиться на Пандору! В Пандорианский террарий я мог бы сходить и в Кэйптауне… – Пойдем, пойдем, – сказал Сименон, взяв его за руку. – Да нет, Жак, что значит – пойдем? Это странный, необъяснимый формализм! – Поль холодно смотрел ему в глаза. Марио стало неловко, и он стал смотреть на Горбовского – как на знакомого человека и соседа по столу в столовой. – На Яйле я не видел ничего подобного! – Пойдем, пойдем, – повторил Сименон и потянул его за собой. – Но я требую хотя бы объяснений! – гремел Марио, обращаясь уже прямо к Горбовскому. – Я терпеть не могу, когда со мной обращаются как с каким-нибудь сопляком! Что это за вздор? Почему это у меня может вдруг потеряться егерь? – Не сердитесь, Марио, – сказал Горбовский и улегся поудобнее. – Не надо так сердиться, а то на вас по-настоящему рассердятся. Вы ведь совсем-совсем не правы. Совсем-совсем. И ничего уж тут не поделаешь. Марио несколько секунд смотрел на него, раздувая ноздри. Потом, произведя неопределенное движение рукой, он сказал: – Это совсем другое дело. В конце концов, порядок должен быть во всем. Но могли же мне сразу просто сказать, что я не прав… – Да пойдем же! – в отчаянии вскричал Сименон. – Жак, – сказал Поль им вслед. – В восемнадцать ноль-ноль зайдешь ко мне. Горбовский неожиданно вскочил. – Подождите, Жак! – закричал он. – Один вопрос! Можно? Что вы будете делать, если столкнетесь в лесу с неизвестным животным? – Пристрелю и позову биологов, – зло ответил Сименон и скрылся за дверью. – Гордец какой, – сказал Горбовский и снова повалился в кресло. – Видали? – сказал Поль. – Ну, я им покажу пробный выход, они у меня вспомнят первый закон человечества… – Он вернулся за свой стол, отыскал давешнюю сводку и приписал на полях: «22.00 – радиологическая тревога и землетрясение. 24.00 – общая эвакуация». Затем он нагнулся над микрофоном секретаря и продиктовал: «В 18.00 совещание всего свободного от дежурства персонала у меня в кабинете». Горбовский сказал: – Очень вы грозны, Поль. – Тем хуже для меня, – сказал Поль. – Да, – согласился Горбовский. – Тем хуже для вас. Вы еще очень молодой начальник. Со временем это проходит. Поль хотел ответить, что, в конце концов, он предпочел бы вообще не быть начальником и что на благоустроенных планетах начальники вообще никому не нужны, как вдруг под потолком вспыхнул красный свет и раздался оглушительный, неприятный звон. Оба вздрогнули и разом повернулись к экрану аварийной связи. Поль включил прием и сказал: – Директор слушает. Послышался хриплый задыхающийся голос: – Говорит Сартаков! Говорит Сартаков! Как меня слышно? – Слышно хорошо, – нетерпеливо сказал Поль. – В чем дело? – Поль! Мы свалились! Сектор семьдесят три, повторяю, сектор семьдесят три. Слышишь меня? – Да, сектор семьдесят три. Продолжай. – Пеленгаторы работают, люди целы, вертолет разрушен. Ждем помощи. Ты слышишь меня? – Слышу отлично, жди на связи… – Поль положил руки на пульт. – Дежурный, говорит директор. Один дирижабль с одним вездеходом. На дирижабль группу Шестопала, на вездеход – Кутнова. Готовность доложить через десять минут. Полный аварийный запас. Повторите! Дежурный повторил. – Исполняйте… Внимание, База! Заместителю директора Робинзону срочно явиться к директору в полном походном снаряжении… – Поль! – снова проговорил хриплый голос. – Если можешь, прилетай сам, мне кажется, это очень важно… Мы висим на дереве, и я вижу очень странные вещи… Такого мы еще не видели! Объяснить тебе не могу, но это что-то особенное… Осторожно, Рита Сергеевна!.. Поль, если можешь, прилетай сам! Не пожалеешь! – Буду сам, оставайся на связи, – сказал Поль. – Все время оставайся на связи. Оружие в порядке? – У нас все в порядке, кроме вертолета… Он весь в каком-то киселе… И сломана лопасть… Поль отскочил от стола и распахнул стенной шкаф. Горбовский стоял около карты и водил пальцем по сектору семьдесят три. – Здесь уже была авария, – сказал он. Поль подошел к нему, застегивая комбинезон. – Где? – Руки его замерли. – Ах вот оно что… – проговорил он и начал застегиваться еще быстрее. Горбовский смотрел на него, подняв брови. – Да? – сказал он. – В этом секторе, – сказал Поль, – три года назад погиб Атос. По крайней мере, он пеленговал в последний раз именно отсюда. Хриплый голос сказал: – Я вам, Рита Сергеевна, не советую что-нибудь здесь трогать. Давайте будем сидеть смирненько и ждать. Вам удобно сидеть?.. Ага, вот и хорошо… Нет, я сам здесь ничего не понимаю, так что давайте сидеть и ждать, ладно? Вы кушать не хотите?.. Ну и что же, меня тоже тошнит… Примите вот эту пилюльку… Горбовский нежно взял Поля за пуговицу нагрудного прожектора и сказал: – Можно, я с вами, Поль? Полю стало неприятно. Этого он никак не ожидал от Горбовского. Это никуда не годилось с любой точки зрения. – Что вы, Леонид Андреевич, – сказал он, морщась, – зачем? – Я чувствую, что мне нужно там быть, – сказал Горбовский. – Непременно. Можно? Глаза у Горбовского были какие-то непривычные. Полю они показались испуганными и жалкими. Этого Поль терпеть не мог. – Знаете что, Леонид Андреевич, – сказал он, отстраняясь, – тогда уж лучше, может быть, мне взять Турнена? Как вы полагаете? Горбовский задрал брови еще выше и вдруг покраснел. Поль почувствовал, что тоже краснеет. Сцена получалась омерзительная. – Поль, – сказал Горбовский, – голубчик, опомнитесь, что вы? Я – старый занятой человек, мне это все, что вы думаете, как-то даже безразлично… Я совсем из других соображений… Поль совсем смутился, потом рассвирепел, а потом ему пришло в голову, что все это сейчас не имеет никакого значения и думать нужно совсем о другом. – Снаряжайтесь, – сухо сказал он. – И приходите к ангару. Извините, все. – Благодарю вас, – сказал Горбовский и вышел. В дверях он столкнулся с заместителем директора Робинзоном, и они потеряли несколько секунд, уступая друг другу дорогу с озабоченными улыбками. – Джек, – сказал Поль, – ты остаешься за меня. Я лечу сам. Авария у Сартакова. Туристы не должны знать. Понял? Ни одна живая душа. Там Рита Сергеевна. Объяви готовность номер один. Глава четвертая Атос вышел затемно, чтобы вернуться к обеду. До Новой деревни было километров десять, дорога была знакомая, утоптанная, вся в голых проплешинах от рассыпанной травобойки. Считалось, что ходить по ней было безопасно. Справа и слева тянулись теплые бездонные болота, из ржавой воды торчали сгнившие черные ветви, округлыми блестящими куполами поднимались гигантские шляпки болотных поганок, иногда возле самой дороги попадались покинутые раздавленные дома водяных пауков. Но что делается на болотах, с дороги увидеть было трудно: из плотного переплетения древесных крон над головой свешивались и уходили в топь торопливыми корнями мириады толстых зеленых колонн, канатов, нитей и создавали непроницаемую завесу. Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с шумом падало, раздавался жирный всплеск, болото вздыхало и чавкало, и снова наступала тишина. По бездонной трясине человек, по-видимому, пройти не мог, зато мертвяки ходили везде, но мужчине мертвяки не опасны. На всякий случай Атос выломал себе дубину. О лесных опасностях ходили всякие слухи, и некоторые могли оказаться верными. Он отошел от деревни шагов на пятьсот, когда его нагнала Нава. Он остановился. – Ты почему без меня ушел? – спросила Нава запыхавшимся голосом. – Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто не любит, а ты – мой муж, ты должен меня взять с собой, это ничего не значит, что у нас нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще будут, просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей, непонятно мне, зачем они, мало ли что там староста говорит или старик, у нас в деревне совсем не так было, кто хочет, тот имеет, а кто не хочет, тот не имеет… – Вернись домой, – сказал Атос. – Откуда ты взяла, что я ухожу? Я к обеду буду дома. – Вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся, обед у меня со вчерашнего дня готов, я его спрятала, и старик его не найдет. Атос повернулся и пошел дальше. Спорить было бесполезно, пусть идет. Он даже повеселел. Ему захотелось с кем-нибудь сцепиться, помахать дубиной, сорвать на ком-нибудь тоску и злость, накопленные за столько-то там лет. На ворах. Или на мертвяках. Пусть девчонка идет. Тоже мне жена! Детей она не хочет. Он размахнулся и ахнул дубиной по сырой коряге у обочины и чуть не свалился: коряга распалась в труху, и дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень. Несколько юрких серых животных выскочили и, булькнув, скрылись в темной воде. Нава скакала рядом, то забегая вперед, то отставая, время от времени она брала Атоса за руку обеими руками и повисала на нем. Она говорила об обеде, который очень ловко спрятала от старика, о том, что обед могли бы съесть дикие муравьи, если бы она не сделала так, что муравьи до него в жизни не доберутся, о том, что разбудила ее муха, а когда она вчера засыпала, Атос уже храпел… Атос слушал и не слушал, привычный нудный гул заполнял его голову, он шагал и тупо думал о том, почему он ни о чем не может думать, может быть, это сказывалось действие бесконечных прививок, которыми так злоупотребляли деревенские жители, а может быть, сказывался весь дремотный, даже не первобытный, а просто растительный образ жизни, который он вел с незапамятных времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перевернулся и камнем рухнул в болота. А может быть, когда его выбросило из кабины, он ударился головой, да так и не оправился… Ему вдруг пришло в голову, что все это – умозаключения, и он обрадовался; ему казалось, что он давно потерял способность к умозаключениям и может твердить только одно: послезавтра, послезавтра… Он глянул на Наву. Девчонка висела у него на левой руке, смотрела снизу вверх и рассказывала: – Они все сбились в кучу, и стало страшно жарко, ты знаешь ведь, какие они, а луны в эту ночь совсем не было. Тогда моя мать тихонько вытолкнула меня, и я проползла на четвереньках у всех под ногами и больше уже матери не видела… – Нава, – сказал Атос, – ведь ты мне эту историю рассказывала уже двести раз. – Ну и что же? – сказала Нава, удивившись. – Какой ты странный, Молчун. А что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не помню и не знаю. Не буду же я тебе рассказывать, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб… Ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном… – Она вдруг оживилась. – А знаешь, Молчун, это даже интересно. Расскажи ты мне, как мы с тобой рыли погреб. Мне еще никто об этом не рассказывал… Атос опять отвлекся. Медленно, покачиваясь, проплывали по сторонам желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают пьяные настойки. Дорога под ногами то становилась мягкой от высокой травы, то жесткой от щебня и крошеного камня. Желтые, серые, зеленые пятна – взгляду не за что было зацепиться, и нечего было запоминать. Потом тропа круто свернула влево, Атос прошел еще несколько шагов и остановился. Нава замолчала на полуслове. У дороги головой в болоте лежал мертвяк. Руки и ноги его были растопырены и неестественно вывернуты, и он был совершенно неподвижен. Он лежал на смятой, пожелтевшей от жара траве, и даже издали было видно, как страшно его били. Он был как студень. Атос осторожно обошел его стороной. Ему стало тревожно. Бой произошел совсем недавно: мятые пожелтевшие травинки на глазах распрямлялись. Атос внимательно оглядел дорогу. Следов было много, но он в них ничего не понимал. А дорога впереди, совсем близко, делала новый поворот, и что было за поворотом – угадать было нельзя. Нава все оглядывалась на мертвяка. – Это не наши, – сказала она очень тихо. – Наши так не могут. Кулак все грозится, но он тоже не может, только болтает… Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды? Давай лучше вернемся… Атос разозлился. Опять? Опять откладывать? Сто раз он ходил по этой дороге и не встречал ничего, что стоило запомнить. А теперь, когда завтра нужно уходить, эта единственная безопасная дорога становится опасной. В Город можно пройти только через Новую деревню. Если в Город вообще можно пройти, если Город вообще существует, то дорога к нему идет через Новую деревню… Он вернулся к мертвяку. Он представил себе, как Колченог, Кулак и Хвост, непрерывно болтая, хвастаясь и грозясь, топчутся возле этого мертвяка, а потом, не переставая грозиться и хвастать, поворачивают назад. Он нагнулся и взял мертвяка за ноги. Ноги были еще горячие, но уже не обжигали. Атос рывком толкнул грузное тело в болото. Трясина чвакнула, засипела и подалась. Мертвяк исчез. По темной воде пробежала и погасла рябь. – Нава, – сказал Атос, – иди в деревню. – Как же я пойду в деревню, – рассудительно сказала Нава, – если ты туда не пойдешь? Вот если бы ты тоже пошел в деревню… – Перестань болтать, – сказал Атос. – Сейчас же беги в деревню и жди меня. И ни с кем не разговаривай. – А ты? – Я – мужчина, – сказал Атос. – Мне никто ничего не сделает. – Еще как сделают, – возразила Нава. – Я тебе говорю: вдруг это уроды? Им все равно, мужчина, женщина, мертвяк… Они тебя тоже уродом сделают. Как же я пойду одна, когда они, может быть, там, сзади? – Никаких уродов на свете нет, – неуверенно сказал Атос. Он посмотрел назад. Там тоже был поворот, а что было за поворотом – угадать тоже было нельзя. Нава что-то говорила, много, быстро и шепотом. Атос взял дубину поудобнее. – Хорошо, – сказал он. – Иди со мною. Только держись рядом и, если я буду что-нибудь приказывать, сразу же выполняй. И молчи. Закрой рот и молчи до самой Новой деревни. Молчать она, конечно, не умела. Она действительно шла рядом, не забегала вперед и не отставала, но все время что-то бормотала себе под нос. Они миновали опасный поворот, затем миновали еще один опасный поворот, и Атос уже немного успокоился, когда из высокой травы, прямо из болота, им навстречу молча вышли и остановились люди. Ну вот, устало подумал Атос. Как мне не везет. Мне все время не везет. Он поглядел на Наву. Нава затрясла головой, лицо ее сморщилось. – Ты меня им не отдавай, Молчун, – пробормотала она. – Я не хочу с ними. Я хочу с тобой, не отдавай меня… Он посмотрел на людей. Их было семеро – все мужчины, все заросшие до глаз и все с громадными суковатыми дубинами. Это были не здешние люди, и одеты они были не по-здешнему, совсем в другие растения. Это были воры. – Ну так что же вы встали? – глубоким раскатистым голосом сказал вожак. – Подходите, мы дурного не делаем… Если бы вы были мертвяки, тогда, конечно, разговор был бы другой, да и никакого разговора вовсе бы и не было, приняли бы вас на сучки да на палочки, вот и весь разговор. Куда направляетесь? В Новую деревню? Ну так вот, отец, ты себе иди, а дочку нам оставь, да не жалей, ей у нас лучше будет… – Нет, – сказала Нава, – я к ним не хочу. Это же воры. Воры засмеялись без всякой злобы, привычно. – А может, нас обоих пропустите? – спросил Атос. – Нет, – сказал вожак, – обоих нельзя. Тут кругом сейчас мертвяки, пропадет твоя девка, подругой славной станет, а это нам, людям, ни к чему, да и тебе ни к чему, отец, сам подумай, если ты человек, а не мертвяк, а на мертвяка ты вроде не похож, хотя и человек ты на вид странный… – Она же еще девочка, – сказал Атос. – Зачем вам ее обижать? Вожак удивился. – Почему же обижать? Не век же она девочкой будет, придет время, станет женщиной, не славной там какой-нибудь подругой, а женщиной… – Это он все врет, – сказала Нава. – Ты ему, Молчун, не верь. Ты что-нибудь сделай скорее, а то они меня сейчас заберут, как Колченогову дочку забрали, с тех пор ее так никто и не видел, не хочу я к ним, я лучше этой славной подругой стану, смотри, какие они все дикие да тощие, у них и есть-то, наверное, нечего. Атос беспомощно огляделся, а потом в голову ему пришла мысль, показавшаяся ему очень удачной. – Слушайте, люди, – сказал он. – Возьмите нас обоих. Воры приблизились. Вожак внимательно оглядел Атоса с головы до ног. – Нет, – сказал он. – Зачем ты нам такой нужен! Вы, деревенские, никуда не годитесь, отчаянности в вас нет, и живете вы непонятно зачем, вас приходи и голыми руками бери. Не нужен ты нам, отец, иди себе в свою Новую деревню, а девочку оставь нам. Атос глубоко вздохнул, взял дубину обеими руками и сказал Наве негромко: – Ну, Нава, беги. Беги, не оглядывайся, я их задержу. Глупо, подумал он. До чего же глупо. Он вспомнил мертвяка, лежащего головой в темной воде, постарался отогнать от себя это видение и поднял дубину над головой. – Эй, эй! – закричал вожак. Все семеро, толкаясь и оскальзываясь в болото, гурьбой кинулись вперед. Несколько секунд Атос еще слышал дробный стук Навиных пяток, а потом ему стало не до этого. Ему было страшно и стыдно, но потом страх прошел, потому что довольно быстро выяснилось, что единственным стоящим бойцом из воров был вожак. Отбивая его удары, Атос видел, как остальные, довольно бессмысленно размахивая дубинами, задевают друг друга, падают от собственных богатырских размахов и попадают друг по другу. Один с шумом упал в болото и заорал: «Тону!» Двое принялись его тащить, но вожак наседал, пока Атос случайно не угодил ему по коленной чашечке. Тогда вожак зашипел и присел на корточки. Атос отскочил. Двое воров тащили третьего из болота. Тот уже здорово увяз, лицо его посинело. Вожак сидел на корточках и укоризненно смотрел на Атоса. Остальные трое столпились позади вожака с грозно поднятыми дубинами. – Дурак ты, – сказал вожак с обидой. – Долбня ты деревенская. И откуда ты такой взялся… Выгоды своей не понимаешь, дерево ты стоеросовое… Больше Атос ждать не стал. Он повернулся и со всех ног пустился бежать вслед за Навой. Воры кричали ему вслед насмешливо. Вожак гукал и взревывал: «А держи его! Держи!» Они за ним не гнались, и это Атосу не понравилось. Вообще он испытывал некоторое разочарование и досаду и на бегу пытался сообразить, как же эти неуклюжие и неповоротливые люди могут наводить ужас на деревни да еще каким-то образом уничтожать мертвяков. Скоро он увидел Наву: девочка скакала шагах в двадцати впереди, твердо ударяя в тропу босыми пятками. Потом она снова скрылась за поворотом и вдруг снова выскочила, замерла на мгновение и пустилась вбок, прямо через болото, прыгая с коряги на корягу – только брызги летели. У Атоса замерло сердце. – Стой! – заорал он, задыхаясь. – С ума сошла! Стой! Нава тотчас же остановилась, ухватившись за свисающую лиану, и повернулась к нему. А он увидел, как из-за поворота ему навстречу вышли еще трое воров и тоже остановились, глядя то на него, то на Наву. – Молчун! – пронзительно закричала Нава. – Ты их бей и сюда беги, здесь тропинка есть, я давно про нее знаю! А ты их бей, бей, палкой бей! Гу-гу-гу! О-го-го их! – Ты там держись, – сказал один из воров заботливо, – ты там не кричи, а держись, а то свалишься, тащи тебя потом… Сзади тяжело затопали и тоже закричали: «Гу-гу-гу!» Трое впереди ждали. Атос, ухватив дубину за концы и выставив ее перед собой поперек груди, налетел на них, повалил всех троих и упал сам. Он сильно ушибся, но сейчас же вскочил. Перед глазами плыли разноцветные круги, кто-то снова испуганно вопил: «Тону!», кто-то сунулся бородатым лицом, и Атос ударил его дубиной, не глядя. Дубина переломилась. Атос бросил ее и прыгнул в болото. Коряга ушла из-под ног, он едва не сорвался, но сейчас же перепрыгнул на следующую и пошел прыгать с коряги на корягу, разбрызгивая вонючую черную грязь. Нава победно верещала и свистела ему навстречу. Позади гудели сердитые голоса. «Что же вы, руки дырявые?» – «А сам что?» – «Упустили девчонку, пропадет…» – «Да обезумел человек, дерется!..» – «Хватит вам разговоры разговаривать, в самом деле! Догонять нужно, а не разговоры разговаривать! Видите, они бегут, а вы разговоры разговариваете!» – «А сам что?» – «Ногу мне он подбил, видите!» – «А Семиглазый где? Ребята, а Семиглазый-то тонет! Семиглазый тонет, а они разговоры разговаривают!» Атос остановился возле Навы, ухватился за лианы и, тяжело дыша, смотрел и слушал, как странные люди, сгрудившись на тропе, размахивая руками, тащат из болота за ноги своего Семиглазого. Слышалось бульканье и храп. Впрочем, двое воров, подхватив дубинки, уже шли к Атосу прямо по болоту по колено в черной жиже. И опять наврали, подумал Атос, болото-то вброд можно перейти, а говорили, что другого пути, кроме тропы, нет. Нава потянула его за руку. – Пошли, Молчун, – сказала она, – чего ты стоишь? Пошли скорей. А может быть, ты еще хочешь подраться? Тогда погоди, я тебе палку поищу. Ты вот этих двух побей, а другие, может быть, и испугаются. Хотя, если они не испугаются, то они тебя все-таки одолеют, потому что ты один, а их… раз, два, три… четыре… – Иди вперед, – сказал Атос. Он уже немного отдышался. – Показывай, куда идти. Нава легко запрыгала в лес, в гущу лиан. – А я вообще-то не знаю, куда эта тропинка ведет, – говорила она на бегу. – Мы тут с Колченогом ходили, когда тебя еще не было… или нет, был уже, только ты тогда еще без памяти ходил, ничего не соображал, говорить не мог, смотрел, как рыба, потом меня к тебе приставили ходить за тобой, я тебя и выходила, да только ты не помнишь, наверное, ничего… Атос прыгал следом, стараясь держать правильное дыхание и ступать след в след. Время от времени он оглядывался. Воры были недалеко. – А с Колченогом мы сюда ходили, когда у Кулака его дочку воры увели, он тогда все время меня с собой брал, обменять хотел, что ли, а может, хотел взять вместо дочки, вот и брал меня в лес, потому что очень без дочки убивался… Лианы липли к рукам и хлестали по лицу, омертвевшие клубки их путались в ногах. Сверху сыпался мусор, иногда какие-то тяжелые бесформенные массы оседали, проваливались вниз в путанице зелени и раскачивались над самой головой. То справа, то слева сквозь завесу лиан просвечивали клейкие лиловые гроздья – Атос опасливо на них косился. – Колченог говорил, что эта тропа к какой-то деревне ведет. – Нава говорила на бегу легко, как будто и не бежала вовсе, а валялась на своей постели, сразу было видно, что она не здешняя, здешние бегать не умели. – Не к нашей деревне и не к Новой деревне, а к какой-то другой, название Колченог говорил, но я забыла, все-таки это давно было, тебя еще не было… или нет, ты был уже, только ничего не соображал, еще тебя мне не отдали… А ты, когда бежишь, ты ртом дыши, ты зря носом дышишь, и разговаривать еще хорошо при этом, а то так ты скоро запыхаешься, тут еще долго бежать, мы еще мимо ос не пробегали, вот где нам быстро бежать придется, хотя, может быть, с тех пор осы оттуда ушли… Это в той деревне осы были, а в той деревне, Колченог говорит, вроде бы людей уже давно нет, там уже Одержание, говорит, произошло, так что людей совсем не осталось… Нет, Молчун, это я вру, это он про другую деревню говорил… Атос перешел на второе дыхание. Бежать стало легче. Теперь они были в самой гуще леса. Так глубоко Атос забирался только один раз, когда попытался оседлать мертвяка, чтобы добраться на нем до его хозяев, мертвяк понес галопом, он был раскаленный, как кипящий чайник, и Атос в конце концов потерял сознание от боли и сорвался с него. Он потом долго мучился ожогами на ладонях и на груди… Становилось все темнее. Неба уже не было видно совсем, духота усиливалась. Зато становилось все меньше открытой воды, появились могучие заросли красного и белого мха. Мох был мягкий, прохладный и сильно пружинил, и ступать по нему было приятно. – Давай отдохнем, – сказал Атос, задыхаясь. – Нет, что ты, Молчун, – сказала Нава, – здесь нам отдыхать нельзя. От этого мха надо скорее подальше, это мох опасный, Колченог говорил, что это и не мох вовсе, это животное такое лежит, вроде паука, ты на нем заснешь и больше уже не проснешься, вот какой это мох, пусть на нем воры отдыхают, только они, наверное, знают, что нельзя, а то было бы хорошо… Она посмотрела на Атоса и все-таки перешла на шаг. Атос дотащился до ближайшего дерева, прислонился к нему спиной, затылком, всей тяжестью и закрыл глаза. Очень хотелось сесть, но он боялся. Сердце билось, как бешеное, и тряслись ноги, а легкие лопались и растекались в груди. И весь мир был скользкий и соленый от пота. – А если нас догонят? – услыхал он, словно сквозь вату, голос Навы. – Что мы будем делать, Молчун, если нас догонят? Что-то ты совсем никуда не годным стал, ты ведь, наверное, драться больше не сможешь, а? Он хотел сказать: «Смогу», но не сказал. Воров он больше не боялся. Он вообще больше ничего не боялся. Он боялся только пошевелиться и боялся сесть. Все-таки это был лес, это-то он помнил.

Конец ознакомительного фрагмента.