Шрифт:
— Будьте добры, сэр, изобразите, — попросил гид. Ангел позой и жестами показал, будто красит дверь.
— «Уильям, — заговорил он, подражая голосам из прошлых времен, — много тебе платят?»
«Ого».
«Раз так, Уильям, бросай-ка инструмент да иди туда, где платят лучше. Я и то собираюсь».
«Ага».
«Я вот тут же, за углом, могу получить больше и кончать буду раньше. Очень надо работать за гроши, когда можно получить больше! А Генри много получает?»
«Ого».
«Получать, сколько сейчас, — это, по-моему, дело нестоящее».
«Ага».
Тут Ангел умолк и задвигал рукой, мастерски изображая движения маляра.
— Очень сомнительно, сэр, — сказал гид, — что вам разрешили бы в наши дни так часто отвлекаться от разговора ради работы: правила теперь очень строгие.
— Значит, тред-юнионы до сих пор существуют? — спросил Ангел.
— Тред-юнионов нет, — ответил гид, — но зато есть комитеты. Эта привычка, возникшая во время Великой Заварухи, с тех пор только укрепилась. Статистика показывает, что в стране почти не найти человека в возрасте от девятнадцати до пятидесяти лет, который не состоял бы в каком-нибудь комитете. Во время Великой Заварухи все комитеты считались активными; сейчас есть и активные и пассивные. В каждой отрасли промышленности, в каждой профессии руководит небольшой активный комитет; а большой пассивный комитет, куда входят все остальные, противится этому руководству. И можно с уверенностью сказать, что пассивные комитеты активны, а активные пассивны; это гарантия против слишком интенсивной работы. В самом деле, если бы почти все функции руки не перешли к языку и электрической кнопке, государство вообще не могло бы добиться никакой работы. Впрочем, на пенни личных впечатлений лучше трех лекций по десяти шиллингов за билет, так что вы войдите, сэр, и убедитесь собственными глазами.
Он толкнул дверь, и они вошли.
В ангаре, простиравшемся вдаль, насколько хватал даже ангельский глаз, работали, соревнуясь друг с другом, языки и машины, так что озон дрожал от громкого, неумолчного гула. Сонмы мужчин и женщин, прислонившись к стенам или к колоннам, поддерживающим высокую крышу, прилежно нажимали кнопки. От приятного запаха разбухающей пищи у Ангела снова разыгрался аппетит.
— Я еще думаю поужинать, — сказал он мечтательно.
— Конечно, сэр, — согласился гид, — не все же работать, надо и повеселиться. Вам представится случай посмотреть современные развлечения наших крупных промышленных центров. Но какое же благо эта электрическая энергия! — добавил он. — Посмотрите на этих птиц небесных, они не сеют, не жнут…
— Но Соломон во всей славе своей, — живо подхватил Ангел) — пари держу, не выглядел так, как они.
— Да, беззаботный народец, — протянул гид. — Как звонко они смеются! Эта привычка сохранилась со времен Великой Заварухи, — тогда только смехом и можно было спасаться.
— Скажите, — осведомился Ангел, — довольны наконец англичане положением в своей промышленности и вообще своим образом жизни в этих разросшихся городах?
— Довольны? О нет, сэр, конечно, нет! Но вы же их знаете. Им приходится ждать каждого нового поворота событий, чтобы понять, с чем надо бороться; а поскольку великая движущая сила «процветание торговли» всегда немножко перевешивает силы критики и реформ, каждый новый поворот событий увлекает их немножко дальше по дороге к…
— К черту! — воскликнул Ангел. — Я опять хочу есть. Пошли ужинать!
IV
— Смех, — сказал Ангел Эфира, поднося рюмку к носу, — всегда отличал человека от всех других животных, кроме собаки. А способность смеяться неизвестно чему отличает его даже от этого четвероногого.
— Я бы пошел дальше, сэр, — подхватил гид, — я бы сказал, что способность смеяться тому, от чего должно переворачиваться сердце, отличает англичанина от всех других разновидностей человека, кроме негра. Поглядите вокруг себя!
Он встал и, обхватив Ангела за талию, повел его фокстротными па между столиками.
— Видите? — И он указал на ужинающих круговым движением бороды. — Они хохочут до упаду. Обычай фокстротировать в перерывах между едой был введен американцами в прошлом, поколении в начале Великой Заварухи, когда этой немаловажной нации еще нечем было себя занять; но в нашей стране он все еще вызывает смех. Очень огорчительный обычай, — добавил он, отдуваясь, когда они вернулись к своему столику. — Мало того, что он не дает устрицам спокойно улечься в желудке, он еще мешает отнестись серьезно к роду человеческому. Правда, это и вообще стало почти невозможно с тех пор, как мюзик-холл, кинематограф и ресторан слились воедино. Очень удачная берлинская выдумка, и какая прибыльная! Прошу вас, посмотрите минутку — но не дольше — на левую эстраду.
Ангел обратил взор к экрану, на котором показывали фильм. Некоторое время он смотрел на него молча и наконец произнес:
— Я не понимаю, зачем этот человек с укороченными усами бьет стольких людей подряд мешком с мукой.
— Чтобы вызвать веселье, сэр, — отвечал гид. — Посмотрите вокруг — все смеются.
— Но это не смешно, — сказал Ангел.
— Разумеется, нет. А теперь, будьте любезны, перенесите свое внимание на другую эстраду, справа, но ненадолго. Что вы там видите?
— Я вижу, что человек с очень красным носом осыпает тумаками человека с очень белым носом.
— Умора, да и только, правда?
— Нет, — отвечал Ангел сухо. — И ничего другого на этих эстрадах не показывают?
— Ничего. Хотя, впрочем, нет. Показывают ревю.
— Что такое ревю? — спросил Ангел.
— Критика жизни, сэр, в том виде, как жизнь представляется людям, опьяненным сразу несколькими наркотиками.
— Вот это может быть забавно.
— Так оно считается. Но я лично предпочитаю критиковать жизнь про себя, особенно когда я пьян.
— А опер и пьес теперь нет? — спросил Ангел, уткнувшись в рюмку.