Но он не тронулся с места, только еще раз тряхнул головой и выдавил долгое: «А-а-а!»

— То, что тебе двадцать два года и ты не работаешь, — повторила она.

— Так ты злишься на меня за то, что я не работаю и не приношу тебе этих мерзких денег. Ничего не зарабатываю, а ем, пью, курю, по воскресеньям хожу на танцы, а по понедельникам покупаю спортивную газету. Злишься, что я, не работая, хочу иметь все то, что другие зарабатывают своим горбом. Только это ты и знаешь, ты ни о чем другом слышать не хочешь, хотя то, другое, и есть главное, и есть правда, только она тебе невыгодна. Я в этой жизни не нахожу себе места, и ты это понимаешь, но думать об этом не хочешь. А я не нахожу себе места потому, что прошел войну. Запомни же раз навсегда, что я воевал и что война меня изменила, что она меня начисто отучила от этой жизни. Я еще тогда знал, что не сумею снова к ней привыкнуть, и теперь я целыми днями ничего не делаю именно потому, что стараюсь вернуть себе прежнюю привычку; только этим я и занят. Вот что ты должна и что ты не желаешь понять. Но я заставлю тебя понять это! — И он снова протянул к ней руку.

Она сказала:

— Зато я понимаю и своими глазами вижу, что ты не желаешь работать. Почему ты бросил работу на стройке?

— Хорошую работу мне там дали! Ты знаешь, почему я ее бросил, я тебе говорил, однажды я выложил это прямо тебе в лицо, вот как сейчас. Потому что это была работа не по мне, ты же видела, что меня там заставляли делать.

Выпятив губу, она отрицательно покачала головой.

— Видела, видела! — закричал он. — Ты приходила шпионить за мной, подглядывать, вправду ли я работаю или, может, пошел купаться на речку.

— Это тебе приснилось.

— Лгунья, мерзкая лгунья! — продолжал кричать он, и мать снова опустила голову. — Меня заставляли возить раствор из бетономешалки, целый день я бегал взад и вперед с тачкой, как проклятый. В партизанах я командовал двадцатью бойцами, и такая работа не по мне. Отец меня понял, и когда я ему все объяснил, он ничего не сказал, потому что он мужчина и…

— Твой отец дурак, несчастный дурак!

— Не смей называть дураком моего отца!

— Я могу говорить о твоем отце что угодно, называть его как пожелаю, только я одна! Твой отец дурак, он слеп, и ты его водишь за нос как хочешь, потому он никогда с тобой и не ссорится. Мы ругаемся с тобой, потому что я-то не дура, меня ты не проведешь, я знаю, что ты хочешь сказать, еще прежде, чем ты откроешь рот, вот почему мы ссоримся с тобой! — Она, казалось, опьянела от самодовольства и, уперев руки в бока, чуть не приплясывала.

Этторе сказал:

— Ты хитрая, ты умней его, этим ты его переплюнула, но я предпочитаю отца, хоть ты и называешь его дураком. Я отдаю предпочтение отцу, я люблю его больше, чем тебя, и если бы встал вопрос, кого из вас двоих оставить умирать, я, не задумываясь ни минуты, оставил бы тебя!

Тут Этторе и его мать оба страшно побледнели и замолчали.

Потом Этторе кинулся к матери, обнял ее за плечи и спрятал лицо в ее седых волосах, а она отталкивала его, упираясь в него руками и коленями, и кричала:

— Оставь меня, не тронь, уйди, чтобы я никогда тебя не видела.

Она разрыдалась, обливая слезами его голую шею, все еще отбиваясь, а он все крепче прижимал ее к себе так, что оба чуть не упали. Рывком восстановив равновесие, Этторе крикнул:

— Лучше не отбивайся, а то я могу сделать тебе больно, перестань, я все равно тебя не отпущу, хочу обнимать тебя и все, стой спокойно!

Она Наконец затихла, но все еще плакала, волосы ее пропахли керосином, а одежда — кухней.

— И почему только меня не убили? — спросил он. — Столько в меня стреляли — ив грудь и в спину — и все-таки не убили!

Она замотала головой.

— Не говори так, Этторе, лучше начни работать, берись за любую работу, не будь слепым, верь мне и не кричи, когда я тебе говорю, что мы уже почти на улице. Твоему отцу одному воза не вытянуть, а я только веду хозяйство, да и печень у меня больная. Если ты не начнешь работать, у нас не только не будет хлеба, жилья и одежды, но и мира в семье, так мы все озлобимся.

— Предоставь это мне, мать, я что-нибудь придумаю и стану приносить в дом деньги, клянусь тебе.

— Только не откладывай, Этторе, начинай понемногу нам помогать, дай небольшую передышку, хотя бы продай оружие, которое ты принес с войны.

Упершись лбом в ее лоб, он покачал головой.

— Я уже пробовал, предлагал оружейнику с Главной улицы, да он не берет — говорит, слишком велико, не ходовое.

— Что же делать?

— Придумаем. Ты прости меня, мама.

— Ладно.

— Нет, скажи как следует!

— Ну, прощаю.

— И смотри ничего не рассказывай отцу — пусть после работы отдохнет спокойно.

Когда, спустившись вниз, он проходил мимо мастерской отца, тот стоял к нему спиной — видны были только его могучие плечи, такие же как у Этторе. Отец полировал мебель, и из мастерской неслись запахи краски и спирта.

— Помочь тебе? — спросил Этторе.

Отец, повернувшись вполоборота, лишь покачал головой и сказал вслед Этторе;

— Только не запаздывай к ужину — я хочу пораньше поесть и тут же лечь спать.

Этторе пошел по направлению к гостинице «Национале», где можно было посмотреть, как на большом дворе играют в лапту. Ему нравилась эта игра и то, что здесь всегда было много зрителей и любителей держать пари, старых и молодых зевак, — находясь среди них, Этторе уже не чувствовал за собой такой большой вины.