Бьёрн не подменыш, заключил знахарь, убедившись, что троим дуракам он уже не нужен, а двоих еще может быть, удастся выходить. Он не подменыш. Он берсерк. Слишком рано попавший прямиком к подножью трона Одина, съев его гриб.

"Порченая кровь!" - гадина переменила кожу, но стала не менее кусачей, пожалуй, даже более опасной, гадина слуха о подменыше была просто непонятной, страшноватой, но неопасной гадиной, а вот эта... "Его прадед тоже был берсерком!" "Да, да, точно, точно, мой дед говорил о нем! Его убили, там, за скалами, он дрался голыми руками с десятком воинов хевдинга, когда вышел спор из-за оленя, которого убил не то он, не то они!" "Да ну?" "Ну, да. Так вот, когда полусотня воинов хевдинга..." "Тебе в глаза плюнуть? Ты только что сказал, что их был десяток!" "Десяток он отправил в Валгаллу прямо там, за скалами, а сам добрался до дома на третьи сутки. Ему не повезло. Он не умер от ран и хевдинг велел вырезать ему "кровавого орла" "Так ему и надо!" "Так, так, так"... Так, так, так... Всех их так... Всех - это и тебя, малолетний берсерк с волосами цвета грязного льна.

Дикий. Одинокий и дикий. Молчаливый, несгибаемый, не умеющий ни уступить, ни отступить, ни бежать. Обреченный.

Папаша Овинд, которого только знахарь и спас от кровников, а точнее, с подачи знахаря, рассудил и спас хевдинг, признав Бьёрна правым - в драке один на всех, которую начал не он, он защищал честь матери и отца, а также свою, решил хевдинг и послал всю изобиженную родню павших дураков к Локи, запретив требовать с Овинда как долг крови, так и долг золота, так вот, папаша Овинд, понимая, что этим дело не кончится, взял свою бешеную росомаху за руку (тот повиновался отцу, повиновался почти безропотно, но порой даже злой и скорый на руку Овинд бывал вынужден этой же рукой и махнуть в отчаянии), отвел Бьёрна к знахарю, где, оставив мальчишку на дворе, в компании с резными изображениями богов, о чем-то долго толковал со стариком, утяжеляя свои слова медом, сыром и деньгами. Наконец, знахарь молча вышел, взял Бьёрна за руку и увел в лес.

Дикий. Дикий и одинокий. Вот кем он был, последний теперь берсерк Норвегии. Он прожил столько лет, сколько не жил ни один из берсерков. Сейчас он разменял седьмой десяток. Он был везде, где ходили морские соболя викингов. Он дрался на землях франков, саксов, бриттов, дрался на берегах Свеи и дрался с данами, дрался с арабами и с варягами, дрался с эстами, дрался везде, где можно было драться. Словены, жители острова, что потом стал Сицилией, степняки, что жили по берегам реки, которую называли то Ра-рекой, то Итилем, то еще как-то - все они видели его, правда, рассказать об этом могли лишь те, кто был от него далеко.

Даже воины с кожей цвета бронзы, которые раскрашивали себе лица, подобно кельтам (которых он тоже не обошел), жившие на берегах Винланда, видели его гнев. О них может стоит сказать чуть подробнее. Тогда его бросили свои - и их нельзя винить, викинги ходят в море не веселиться, а за славой и добычей, а он был, с виду, полноценным покойником. Тогда северянам пришлось отступить к драккарам, за основной силой своих, так как эта была лишь разведка, к которой примкнул и Бьёрн. Разведку это спасло - когда краснокожие, словно родившись из трав и стволов деревьев, бросились на них, оказалось, что на них бросился он, дикий, дикий и одинокий, никому не нужная росомаха, которая ценилась на вес золота любым умным ярлом или хевдингом. Краснокожие разбились об него, как об утес, что дало возможность разведке отступить, а называя вещи своими именами - сбежать, так как трое против сотни, скажем прямо, очень неважная драка. Верно. Только не по мнению Бьёрна. Для него она была как раз по душе. Красным воинам происходившее по душе не пришлось - на бой это походило мало, это было просто избиение, гигант, а Бьёрн был очень высок даже среди сородичей, с волосами, цвета грязного льна, вооруженный чем-то совсем уже, не имевшим названия, врезался в них, ревя, как гризли на рогатине и убивал. Убивал, как казалось воинам, чьи сердца были ничуть не менее отважны, чем сердца викингов, одним своим прикосновением, одним присутствием в толпе, что поначалу силилась его повалить. В простой рубахе, от которой остались уже одни лохмотья, с глазами цвета мерзлой соли, окруженной багрово-алым сейчас белком, чужак ломал кости и разбивал головы своим жутким оружием, не прилагая к этому усилий.

Красные воины не знали железа, а потому не знали и того, что в руках у Бьёрна была не секира, столь любимая его собратьями по крови. В его руках был молот. Это оружие он предпочитал, а точнее, только им и пользовался с двенадцати лет, разве что с годами вес молота все увеличивался. Это не был довольно-таки остроносый боевой молоток, нет. Это был настоящий молот, с рукоятью, длиною в рост взрослого мужчины и тупоносый с обеих сторон, весивший больше шестнадцати полновесных норвежских фунтов и стоивший добавочной седины кузнецам, что его делали. В руках северянина это была просто краткая дорога в любую страну теней - в зависимости от того, куда метил, и в какую верил тот, кто попадался берсерку в бою.

Бьёрна боялись в бою свои. Это было совершенно обычным делом, берсерк не различает своих и чужих, потому за тем местом, где в каше битвы орудует воин Одина, викинги всегда, даже в разгар боя, следили очень внимательно - угодить туда означало лишь одно - смерть. В бою с противником возможностей уцелеть было куда больше. Вот и сейчас, несмотря на всю свою храбрость, красные воины не вынесли этого ужаса, убедившись, что в этом кровавом пятне, в которое обратился Бьёрн, видимо, лютуют все духи ночи, мертвых и безумных, вместе взятые, бросились врассыпную и просто засыпали викинга стрелами, на что, впрочем он внимания не обращал - садились они не так глубоко, как били стрелы на берегах франков или англов, а уж их-то в его шкуре побывало немало. Бьёрн проломил толпу бронзового цвета, рассеял ее по лесу и упал - все имеет свою цену. Дело не в потери крови. Дело в бессилие берсерка. Это закон справедливости - давая, получаешь, получая, отдаешь. Сутки или двое потом воины Всеотца просто лежали, не шевелясь и не вставая, не обращая внимания на окружающий мир, пока соратники обрабатывали их раны и ухаживали за ними. Краснокожие были уверены, что гигант мертв. А потому неспешно собрались снять с его головы кожу - и тут вышла заминка, которая спасла Бьёрну если не всю, то хотя бы часть кожи на голове. Пока делался надрез и кожа отдиралась от головы, споров не было, но до конца дело не дошло - вспыхнула позорная для воинов перебранка, дважды позорная для викингов и трижды позорная для этих черноволосых воителей. Но их нельзя винить слишком строго - даже их души, не ведавшие страха, были слишком потрясены тем, что учинил Бьёрн, живым пребывая в эти минуты... Неважно, где.

Пока шел спор, кому будет принадлежать кожа с волосами бешеного медведя, пока главный их не решил, что никому, а ее просто приколотят к шесту в селении, кожи с головы успели сорвать немного - с ладонь ребенка, а тут, совершенно некстати для краснокожих, в голову вождя прилетела длинная стрела, бившая, в отличии от их стрел, куда более мощно. Викинги вернулись. Они вернулись не за Бьёрном - незачем врать. Ведь все были уверены, что это была его последняя битва, хотя, признать все же надо - если бы они нашли его тело, то схоронили бы со всеми почестями. Они вернулись потому, что куда проще было накрыть все краснокожую рать в одном месте сразу, чем гоняться за теми по лесу - опыт на этот счет уже был. Бьёрн достался им. Кожу, правда, что успели оторвать, найти не удалось, надорванный кусок кто-то поспел отрезать и уволочь, а потому рана на голове, слева надо лбом в сторону темени, так и осталась, на веки вечные, лишь затянувшись со временем пленкой.

Дикий. Дикий и одинокий. У него никогда не было ни семьи, ни друзей. Уходя в походы, он не искал ничьей дружбы, он видел уважение, страх, гордость за то, что он пошел с ними, а не с кем-то еще, порой преклонение, но никогда - теплоты ровни. Даже свои, даже те, кто был с ним не только одной крови, но и одного духа, те редкие, но еще встречавшиеся в его родных землях, берсерки, были ему чужими. Одному он просто плюнул в лицо на пиру, когда тот начал повесть о том, что в бою видел себя медведем, чуял братом Тора, сыном Одина, а враги виделись ему травой.