– Кому об том ведомо? Купец, что владел ею, говорил, будто она из черкешенок будет, да веры ему нет. А сама она утверждает, что в полон ее взяли дитем неразумным и про себя ничего сказать не способна.

– А что из словесных наречий ей ведомо?

– Изъясняется же на фарси и на арабском ясном наречии, а больше как будто ни на каком.

– Ну и как же так сделалось, что цветок, пригожий и для царского гарема, в караван-сарае в услужении оказался? Что в ней за изъян?

– Как только можешь говорить такую несправедливость, о господин! Сей бутон беспорочный и совершенный внутри и внешней наружностью, а потому в услужении она не в простом, а из-за способностей к танцу и к пению. Хозяин заведения сего, об опытности коего в делах я тебе уже сказывал, взял ее не в черную работу, а для услады достойных гостей своих, требующих только самого лучшего, и соединил с музыкантшами, тоже из искуснейших, дабы у него одного такая редкая редкость была, как полный оркестр с танцами и с пением на разный манер - на арабский, и на иудейский, и на суфийский, и на хиндусский. Предусмотрительностью достояние его увеличивается - стоимость сего составляет уже двадцать три таланта, и не в серебре, а в золоте, и во множестве перекупщики предлагают ему сделки, и с каждым разом все выгоднее, да только мой господин не торопится в денежных делах, ох, не торопится, выбирая наилучшее сочетание места, времени, цены и лунного месяца, ну а слава об искусницах разошлась кругом по всем караванным тропам, и теперь многие идут к нему только ради наслаждения музыкой, и цены в караван-сарае за прошедшее время выросли сам-пополам.

– И что, хозяин твой полагает, будто это продлится долго?

– Одному всевышнему то ведомо, а мне, недостойному, он никакого намерения своего не высказывал, только, клянусь глазами матери своей, в убытке ему не бывать.

– Что ж, и такого рода торговля ведома мне - купил подешевле, получил выгоду, пока сам пользовался, да и продал поскорее, покуда еще товар в цене. Насколько оно соотносится с человеческим в душе каждого из нас - так об том каждому самому только и судить, а осуждающий другого лишь сам себе вредит, ведь в своем глазе бревна не видит. Однако ж, жемчуг, что часто носят, играет весело и завсегда яснее того, что лежит в плотном поставце под постелью...

– Господин, не прикажешь ли привести эту женщину в покои твои?

– И то верно. Говорение не есть дело, а дни наши измерены и сочтены, и число их не столь велико, как хочется нам. Кубок жизни, увы!, не бездонен, и вина в нем недостает, чтобы упиться. Приведи же ее ко мне.

И вот я, покачиваясь от выпитого и от банджа, с кружащейся головою и нетвердыми ногами, опираясь на руку духанщика, что он мне услужливо протягивал и с готовностью силу и крепость свою предлагал, покуда я устанавливал свои ступни так, чтобы они не подламывались подо мною и на опрокидывали меня на ковры, но и с тем я справился, и скажу, это не самая большая беда жизни моей. Вдвоем мы успешно миновали помещения самого духана, в коем, помимо меня, желающих отдохновения насчитывалось всего ничего, так что я справедливо усомнился в доходности сего заведения, впрочем, может торговле в нем лишь время не благоприятствовало, поскольку был разгар базарного дня, когда весь народ занят делом и ему не до кейфа. Положенным сроком добрались мы до помещения, что сдавали мне в караван-сарае за совершенно безбожную цену, хотя, если рассудить, иного заведения такого рода нигде поблизости не имелось, а потому и высокая цена могла считаться справедливою, впрочем, сие меня нимало в тот момент не занимало, предвкушая в мыслях разные картины, что вожделенное воображение рисовать гораздо способно. (Скажу же тебе - все это вздор и суета, и представления с видениями ничто в сравнении с происходящим вкруг да около ежедневно и ежечасно; вот только число поэтов, чтобы живописать это, немногочисленно весьма, да и чтобы прочитать то, нужно читать беспрерывно с рождения и до смерти своея; ибо жизнь твоя - она та же книга, а точнее - манускрипт, ведь ваяется она твоими руками собственными.) А добравшись до комнат, с наслаждением погрузился я в выстланную ковром мягкую хорасанскую софу, предназначенную мастерами, ее сотворившими, для неги и удовольствий.

– О господин, - щебетал щеглом, забравшимся в виноградник, духанщик, - обходись же с назначенной тебе драгоценностью благородным способом, а не подобно нечистой и мерзкой свинье, что предпочтет чавкать навозом и отбросами, нежели украшаться светлым жемчугом и блистающими алмазами; ведь есть вещи, сообразные в соответствующем месте и безобразные во всяком другом, даже многоцветье рубинов с изумрудами выгребной ямы не украшает...

– Уж не полагаешь ли ты, что гость твой сродни со свиньею?!
– гневно оборвал я духанщика.
– Или ты считаешь, будто бы ничего слаще, окромя гнилой урючины, я и не едал никогда?

– Ах, нет, это мой язык, скудоумием направляемый, невольно обидел тебя, но то лишь по незнанию да по простоте душевной, а не умыслом ведомый...

– Ха, объясни мне еще, что видел ты одно, думал о другом, а произносил третье!

– Истинно так...

– Тогда в твоей драной шкуре, должно быть, сидят аж трое духанщиков - один ворочает глазами, один - языком, а еще один особенный - мозгами, да только никак не договорятся друг с другом!

– Господин, я, ничтожнейший, всего лишь хотел сказать тебе, чтобы ты был поласковее с отданной тебе.

– Ее зовут ради удовольствия, а не в жертву!

– Слова господина моего исполнены мудростью и пониманием.

– Говори тогда арабским ясным наречием, на котором каждое слово называет только одно, а не великое множество! Что тебе нужно сказать?

– Господин, не порицай недостойного! Невольница, что тебе отдана, из достояния хозяина моего наилучшая, из алмазов - чистейшей воды, из смарагдов - без единого изъяна, из жемчугов - несверленая правильной формы, подобная полной луне, из кобылиц - чистокровная и необъезженная. Господин, тебе дано сокровище, обходись же с ним, как с сокровищем.

– За это плачено деньгами полновесными...

– Ах, господин, покупая тело, не оскверняй души. Чистая душа нуждается в благородном окладе, что хранит и защищает, а обнимая объятием крепким, не угнетает и не наносит повреждения. Соловей в саду поет, а в клетке умолкает навсегда. Вот, ты видишь розовый бутон, покрытый росою, и душа твоя поет и радуется, но ухвативши его в кулак, что получишь ты?
– Комок мятых листьев и толику воды, в коих нет уже ни прелести, ни аромата, и обладание твое обернется душевным разочарованием да усталостью. Одно и то же достижимо сквозь разные врата и по разным путям - можно взять силою, можно хитростью, можно лестью, можно обоюдным соглашением, можно подкупом, можно угрозою, можно терпением. Тако же и в еде - можно жарить, можно есть с ножа, можно варить, можно употребить сырое, можно есть из корыта и с дастархана - все одинаково в насыщении, разница лишь во вкусе.