Свет Ойтуш видел лишь дважды в сутки, когда на пару секунд приоткрывалось окошко для выдачи пайка. Он не любил эти моменты: после этих кратковременных вспышек, глаза вновь долго привыкали к темноте. Единичные фотоны, проникающие в камеру, помогали хотя бы немного ориентироваться в пространстве, и все-таки большую часть времени Ойтушу приходилось передвигаться на ощупь.

Осязание и слух обострились до предела, компенсируя то, чего не могли увидеть глаза. Иногда парню казалось, что он уже давно ослеп и больше никогда не увидит ничего, кроме своих цветных снов. Но всякий раз, когда окошко открывалось, и глаза резала боль, он знал, что по-прежнему способен видеть.

В первые дни заключения Ойтуш ожидал, что подвал будет наполнен криками и стонами страждущих людей, но их не было. Вместо этого были звуки, куда пострашнее. Несколько раз он содрогался от звука, напоминающего влажные шлепки, как если бы гигантская лягушка неторопливо прыгала по камням. Звук доносился откуда-то снизу — парень мог слышать его, прижавшись ухом к холодному полу.

Ойтуш старался не думать о том, что это могло быть, но воображение то и дело любезно подсовывало ему тошнотворные картины гниющих трупов, которые небрежно кидали друг на друга. Он чувствовал, что смертью был пропитан каждый камешек его клетки, и знал, что люк в полу открывался не раз, для того, чтобы избавиться от очередного умершего.

Он продолжал видеть странные сны про берег моря и беременную девушку, так похожую на Сати. Более того, из потаенных уголков мозга, до Ойтуша то и дело пытались достучаться фрагменты какой-то другой жизни. Идеальных размеров галька, дома, утопающие в воде, звон посуды и плафоны, парящие в воздухе… Все эти мелочи, эти кусочки пазла были чужими воспоминаниями, ведь никогда за свою жизнь парень не покидал пределов Метрополя.

Может, его мозг был поврежден при вживлении чипа? Или галлюцинации настолько осмелели, что решили занять место в разделе долговременной памяти? Так или иначе, Ойтуш жалел, что помнит не родителей, а эти никому не нужные обрывки чьей-то настоящей или ненастоящей жизни.

К концу второй недели ему удалось сделать темноту своим другом. Иногда парень ложился на холодный камень и долго-долго всматривался во мрак, пока ему не начинало казаться, что он видит. Фрагменты воспоминаний всплывали перед глазами, словно он наблюдал их на экране в кинотеатре. Иногда, из черноты, перед Ойтушем возникали целые панорамы: хмурый Метрополь в утреннем смоге, блестящий глайдер, пролетающий в ясном полуденном небе, городской парк, где дети кидают хлеб жирным уткам в пруду…

А вот они с Сати провожают день зимнего солнцестояния. Электричество отключено, и восемь свечей горят, помогая прогнать темноту. Сати сидит у него на коленях; ей всего двенадцать, а Ойтуш уже безумно влюблен в нее. Он дает себе слово, что будет оберегать ее до конца своей жизни.

Возможно он сходил с ума, но проваливаться в эти видения было приятнее, чем биться в стену от отчаяния.

Темнота помогала Ойтушу заново проживать свою жизнь, вспоминая ее в мельчайших деталях. Он пришел к выводу, что все двадцать лет был прокрастинирующим безвольным тюфяком, и если бы не Сати, то давно бы подсел на стимуляторы. А все потому, что он узнал о несовершенстве мира еще в детстве, в то время, как другие представители Первого класса наслаждались всеобщим вниманием и заботой.

Когда Ойтушу было девять лет, они с классом ездили на экскурсию за город. Детям показывали животноводческие фермы, где выращивали генно-модифицированных коров и свиней. Взглянув в грустные глаза животных, неспособных самостоятельно передвигаться, Ойтуш единственный из всего класса заплакал. Пока никто этого не заметил, он убежал за пределы фермы и спрятался в высоких зарослях кукурузы. Его нашел пожилой мужчина, и чтобы хоть как-то развеселить, показал фокус: щелкал пальцами, от чего в руках его загорался огонь.

Ойтуш был изумлен до глубины души. Он спросил мужчину, почему его не отправили на Остров, на что тот поведал ему еще более невероятную историю. Присев рядом с заплаканным мальчишкой прямо на землю, мужчина рассказал ему, что научился создавать огонь в тридцать лет, после того, как умерла его дочь.

— Почему вы не получили штамп одаренности? — спросил Ойтуш.

— Я хотел было пойти в протекторий, — ответил тот, — Даже все документы собрал. А потом решил, что семье я важнее.

— Не жалеете, что не ушли?

Мужчина немного подумал, а затем указал Ойтушу на ярко-синий дом с красной крышей в самом конце поля.

— Видишь? Мы построили его вместе с моими детьми.

Глядя на улыбчивое, испещренное морщинками лицо одаренного, Ойтуш понял, что он ни о чем не жалеет.

Уже уходя, тот вдруг улыбнулся и крикнул:

— Знаешь, как удобно поджигать старые початки с одного щелчка?

Ойтуш рассмеялся и даже не обратил внимания на то, мужчина назвал его на «ты».