Когда в декабре 41-го деревню гитлеровцы сожгли, оставшаяся без крова учительница поселилась временно в новой, наспех сколоченной школе-избе (старая сгорела вместе с деревней), и маленькая Тоня с тех пор заниматься по вечерам ходила уже туда. Удобств на новом месте заметно поубавилось, скуднее стали ужины, безвкуснее чай. Но всё остальное – духовное – не изменилось: теплота, задушевность, любовь окружали Тоню по-прежнему, по-прежнему учительница уступала ночью своё уютное место ей.

– Какая же у вас чудесная растёт девочка! – не уставала повторять она на протяжении четырёх лет, встречая где-нибудь на улице маму своей любимицы. – Какая воспитанная, милая, и какая умница! Давно я таких детей не встречала, очень давно!

Бабушка Вадика искренне смущалась всякий раз, слушая про дочурку такое, и ещё ниже пригибала к земле тяжёлую от непосильных трудов и забот, хронического недосыпания и недоедания голову, не зная, что и ответить на это, как среагировать, как поддержать разговор, безусловно для неё приятный. Она и вовсе растерялась и сникла, когда однажды весной (в 1945-м году это было, аккурат после дня Победы) учительница сама, без приглашения, зашла к ним в обмазанный глиной сарай, поздоровалась, на табуретку присела.

– Ваша Тонечка школу заканчивает, – обратилась она к удивлённой хозяйке после краткого вступительного разговора про жизнь и здоровье, окончившуюся наконец войну, от которой все так устали. – Но ей нужно учиться дальше – обязательно! Ей мало четырёх классов.

–…Как учиться? – не поняла хозяйка. – Где?

– В соседнем селе, – быстрый ответ последовал, давно уже заготовленный. – Там у них семилетка… И учителя там очень хорошие, грамотные: научат её всему; аттестат на руки выдадут о семилетнем образовании: с ним она может потом в техникум поступить. С образованием-то ей легче жить будет: сами, поди, знаете… По этому поводу я и зашла к Вам, чтобы это всё обсудить, выработать план действия. Скажите, у Вас там есть какие-нибудь родственники, у кого можно было бы ей остановиться? пожить годок-другой? До села того – двенадцать вёрст всё-таки, и ходить туда каждый день и обратно ей тяжеловато будет: все силы на ходьбу уйдут. А это, как понимаете, плохо.

– Родственники? – машинально переспросила Анна Васильевна, у которой от разговора заболела вдруг голова и жаром вспыхнули щёки, – родственники есть, но… дальние… и – по мужу… А его, Царство ему Небесное, уже четыре года как нет в живых… Да даже если б и был: кому сейчас, в такое-то время, рот лишний нужен? Каждый о себе думает, себя норовит прокормить.

– Да ей бы у них только переночевать после занятий, – перебила её гостья. – А уж с пропитанием мы разберёмся: ничьей нахлебницей её не сделаем, не беспокойтесь. Я ей буду деньгами помогать, вы продуктами поможете. Вдвоём-то мы её вытянем, надеюсь, три года продержимся как-нибудь… Тем более, что и война вон уже закончилась, жизнь в стране скоро улучшится, даст Бог… Учиться Тонечке нужно обязательно – поверьте мне. Грешно такой талант в землю раньше времени зарывать, несчастной её на всю жизнь делать. Наш с Вами долг, – добавила учительница строго, – толчок ей, маленькой, дать. А уж потом она сама, я думаю, в люди выбьется… Ну так что, – вопросительно взглянула она на хозяйку, – съездите к родственникам своим? переговорите? Ведь не просто же так Тонечка к ним приедет: учиться будет, делом святым заниматься…

Анна Васильевна смотрела на вошедшую – и не видела её: так ей тогда вдруг плохо стало. К собственным её ежедневным и с трудом переносимым заботам добавилась вдруг и ещё одна – да какая! Ей предлагают одиннадцатилетнюю совсем ещё глупую дочь отдать на сторону, из дома выгнать, фактически, и пристроить к людям чужим на три года, к чужой семье, лезть к этим людям в глаза в такое-то время, когда сами они, небось, хлеба чёрного до сыта не наедаются, когда опухли от голода все, очистки картофельные и ботву едят и тихо радуются при этом… А она к ним в нахлебники будет проситься, в сожители, – она, которую они и видели-то всего два раза, задолго до войны ещё, и уже наверняка забыли.

У бабушки Вадика даже ноги тогда подкосились от слабости, от недостаточности сердечной; от перенапряжения загудела и кругом пошла голова, и её начало поташнивать.

«И хорошее вроде бы дело предлагает: семилетку закончить, – соображала она тогда второпях, – нужное… Но как это всё практически осуществить мне одной – без мужика, без помощи и копейки лишней, – об этом она подумала? Советы-то давать легко, легко со стороны быть добренькой да умненькой, когда у тебя на шее никто не сидит, еды каждый день не просит. А попробовала бы она с пятерыми крохами четвёртый год, как я, – посмотрели бы тогда, как про образование-то заговорила; про то, что грешно, а что не грешно; что полезно, а что не полезно… Деньгами тебе помогу, говорит! Наговорить-то и наобещать многое можно… Если б хоть дома учиться, чтоб дочка дома жила, с нами вместе питалась, тогда – другое дело, тогда я согласная: разве ж я своей Тонечке враг! Прожили б как-нибудь, помогли ей все, если так надо… Но в другом месте жить, у чужих людей, которых я и не знаю-то толком и с которыми ещё договориться надо, в ножки съездить покланяться, что-то к столу купить… А на какие шиши?… Да и кто меня с фермы отпустит?…»

Поездка предлагаемая и переговоры, ещё и не состоявшись даже, тогда более всего напрягли хозяйку, более всего напугали. От одной только мысли о них ей холодом стянуло нутро, и у неё затряслись мелкой дрожью руки. Никогда ранее она переговоров ни с кем не вела: покойник-муж к переговорам её не подпускал и близко…

Был и другой момент, что её озадачил подспудно, голову замутил, а именно – сама учёба. Обучать детишек наукам разным она и не думала, не собиралась совсем, – оттого что было это ей, вдове беспомощной, при всём желании не под силу. Прокормить бы их, пятерых, как-нибудь, от болезней, холода уберечь, от напастей разных, – вот о чём она тогда ежедневно и ежечасно думала, о чём болели её голова и душа. Какие уж тут науки, какое образование! Она и старших сына и дочь почти совсем не учила; и на Тоню подросшую были у неё вполне определённые планы: к работе, к хозяйству домашнему побыстрей её приучить, переложить и на неё часть обязанностей, что выполняла по дому Зина.

«Учиться дальше… зачем? – истуканом стоя посреди избы, вытаращив глаза на гостью, мучилась бедная мать над предложением учительским. – Что семь классов, что четыре – какая в сущности разница! Участь наша давно решена: дальше конюхов да доярок видать уже и не прыгнем… Время лишнее только тратить да деньги, когда дома вон сколько дел, когда каждый человек на счету, каждая рука рабочая… Есть-то, когда за стол садимся, все хотят… и все могут. Так пусть приучаются и работать. У меня, видит Бог, кормить их пятерых здоровья уже не хватает. Чувствую, что долго не проживу, что кончаются моё время и силы… Так что пусть уж лучше детки мои побыстрее к труду приучаются. Сами себя научатся кормить – не умрут без меня с голодухи…»