На протяжении нескольких дней до Пилада часто доносился стук. Стучали в дверь, но он лишь мотал головой и бурчал себе под нос заклинания.

Масса времени свалилась на голову. Новые просторы действовали дурманяще, пальцы терялись в бороде и аукали. Брови не замирали ни на минуту. Пилад то читал, то проваливался в блуждания, а когда приходил в себя, обнаруживал, что спешить – спешить на водопой, спешить к голоду, засыпать либо просыпаться – просто спешить, – отныне нет надобности, да к тому же глупо и безвкусно. И тогда он загадочно улыбался самому себе.

Пробуждаясь – все большую свободу давала себе здесь сомлевшая привычка, – он чувствовал себя исключительно горизонтальным, все остальное была воля додумать. Он населял собой совсем иные места, подолгу не открывал глаз и приписывал доходящие до него звуки вымышленным предметам и явлениям. Широко зевал и как бы нечаянно показывал язык ропщущей и бледнеющей – маскирующейся под потолок – действительности. Чужой действительности, сложенной им с себя без возражений. Когда ж он наконец открывал глаза, все в один миг переворачивалось, обстановка менялась, с наглостью протея вмиг переставляя свои части, расширяясь или сужаясь по необходимости. Свет лился совсем с другой стороны в трижды другую комнату, на другое ложе и на Пилада, ничем не напоминающего прежнего, бывшего вполовину моложе. Невыносимость всех этих метаморфоз, к которым невозможно привыкнуть, ибо сталкиваешься с ними на выходе из состояния положительно чистого, невыносимость их вынуждала обратно жмурить глаза. Через несколько секунд головокружение проходило, язык с трудом отклеивался от неба, и борода еле заметно кривилась в невразумительной улыбке. Атлант же, забыв о вверенной ему ноше, сбегал гонимый любопытством, а возвращался, шатаясь, разгребая творожистое небо горстями.

Если бы Пилада могли видеть в такие минуты, то, вне всяких сомнений, испугались бы, не зная, что замышляет его нескладный, неистощимо безмолвствующий человек.

В один в меру прекрасный момент после привычного отрывистого стука дверь все-таки отворилась, и в комнату уверенным шагом вошла Ольга. Нежин как раз отвлекся от чтения и лежал с закрытыми глазами. Разглядев ее сквозь мерцающую щелку слегка разомкнутых век, он кое-как подавил накатившую было дрожь, обыграв ее ворочанием спящего. Даже попробовал всхрапнуть, но вышло не слишком правдоподобно, и он замолчал.

Ольга не уходила. Склонившись, она пристально его разглядывала. Нежин в напряжении ждал, что будет. Одной половиной он был уверен, что выдал себя, и с мучительной тревогой, близящейся к ужасу, представлял, как до него дотронутся, гадал, на который из расслабленных членов падет выбор. Он уже легко подрагивал в ожидании тряски. Но Ольга лишь позвала его, достаточно, впрочем, резко и громко. Нежин поспешил открыть глаза, не дожидаясь ни усиленных мер, ни исчезновения оптической иллюзии.

– Доброе утро, – и ничуть не сконфуженная Ольга во весь рост. – Вы что, действительно не ели все эти дни?

Нежин попробовал легонько махнуть рукой в последней надежде разогнать морок.

– Пусть это будет ваше приветствие, – невозмутимо ответило ему видение. – Так вы вправду голодали? Ради чего?

Нежин собрался пожать плечами, но Ольга избавила его от этого, уже зачав новый вопрос:

– Почему вы мне не открывали и даже не отвечали, когда я стучалась? Вы не слышали?

Вопросы ради вопросов.

– Ну да ладно. Вы мальчик взрослый. А я пришла напомнить вам о том, что сегодня воскресенье и пора идти на службу.

Только теперь Нежин обратил внимание на своеобразность ее наряда и понял, о службе какого рода идет речь.

– Ну что же вы лежите? – Ольга с легкостью взяла строгий тон. – Вставайте, мне совсем нет нужды опоздать.

– Я останусь, – с трудом выговорил Нежин. Хрипло и отрывисто, но прежде отвернулся к стене.

– Как не пойдете? – Ее удивление звучало предельно искренне.

– Понимаете ли, я никогда, собственно, и не ходил, – ему хотелось натянуть на голову простынь, но та почему-то не давалась.

– Как?

Раздался шорох платья, и диван вместе с Нежиным наклонился под новым весом.

Занялось молчание, и Нежин ощутил себя фантомом, столетиями считавшимся повсеместно за выдумку.

– Когда же вы в последний раз причащались? – ни капли шутливости не было в этих словах.

– Причащался? – удивился немного Нежин. Впрочем, совсем немного. – Да пожалуй, что никогда. Я непричастный.

Ясно послышался звон его придури, разбивающейся о напудренный Ольгин лоб, и Нежин зажмурил глаза, словно ожидая задом пощечины.

– А если вы про необходимость, порядки там, знаете ли, или уместнее – правила… распорядки прямо с грядки, – не удержался Нежин, – то я с ними со всеми и так виделся в Комитете.

– Да, но это ведь не самое главное, верно? А как же чистота? Как же… как же спасение? Вы не считаете, что без посещения званых мест, вам…

Она хотела еще что-то сказать, но вместо всего поднялась. И присмиревшего Нежина тряхнуло за все несклеенные лоскутки у нее в голове.

– Я, естественно, понимаю. Личное как будто дело… Но все же как-то нехорошо, – доложила она тихо.