Действительно, нехорошо застыло в воздухе.

– Так вы не пойдете?

Нежин покачал головой. Чтобы не лежать истуканом и быть правильно понятым, он аккуратно нащупал книгу.

Ольга с минуту смотрела на его сгорбленную спину. А там повернулась и в неком забытьи пошла в прихожую. Поступь была совсем иной, нежели когда она входила. Нежин успел обернуться. И с любопытством и тревогой размышлял, что возымело подобное действие. Наконец он заставил себя подняться и поплелся, улыбаясь нетвердым ногам, вслед за ней.

Пока она одевалась, он стоял рядом, созерцая через зеркало свою отрешенную соседку. Впервые разглядывал ее черты на протяжении такого внушительного промежутка времени. Глаза – серые, большие, раскосые, немного рыбьи, казалось, занимают большую часть лица. При этом их настолько разнесло природой в стороны, что с расстояния Нежина в случае прямого взгляда пришлось бы поочередно смотреть то в один, то в другой, а чтобы поймать одновременно, очевидно, пришлось бы удалиться в другую комнату. Самое же простое – бегать глазами – Нежин уже неплохо умел. Брови, от природы почти бесцветные, были сильно выщипаны и почти не видны. Короткий нос, на кончике которого явственно проглядывали угловатые хрящики, не получалось определенно отнести ни к прямым, ни к вздернутым. Он оттенялся большими губами, навязывающими лицу в целом оттенок непроходящей девичьей обиды. Все эти черты, способные по отдельности стать очарованием и произвести обладательницу в категорию манящих, принесенные бледным скопом, смотрелись капельку несуразно.

Она расправила, приложила к груди – а потом уж только повязала – платок. Спрятала свои бледные невесомые волосы – ни намеком не взывающие к пороку.

Уже за дверью Ольга Страждущая посмотрела на Нежина и в сердцах покачала своей убранной на чужой сомнительный вкус головой.

Облака. Безмолвные и послушные. Грустные, словно гениальные дети. Потомство чьего-то недоступного глазу союза. Сколько на них ни смотришь, счесть их не можешь. Одни – изумительные, другие изумляют редкой уродливостью. Их недолговечная неверная сущность, должно быть, родилась в самых далеких слоях атмосферы. Надо полагать, не обошлось без очередного, так милого древним кровосмесительства, неизбежного, если посудить, для первооснов, порожденных к тому же состоянием, весьма чуждым заветной морали.

Пилад мог теперь подолгу разглядывать небо в различных его брожениях. Прижавшись щекою к краю подоконника, он умиротворенно кивал царившей над ним невесомости и безмятежности. Где-то он шептал и понимал, что все эти созерцания стоят лишь самих себя и не более. Слишком уж туго приходится тем живописцам, что всецело отдают себя подобным – бесконечно восхитительным и бесконечно пустым – красотам.

Ольга со всей присущей ей аккуратностью регулярно покидала дом – который она, кажется, уже считала полноправно своим, – в основном по воскресеньям, но случалось, и в другие дни. Возвращалась обычно молчаливой и по-особенному хмурой. Пилад начал с волнением замечать за собой, что в такие минуты чему-то внутри него становится неуютно. Эта же обновка неумолимо толкала расспрашивать Ольгу о причинах ее плохого настроения и незаметно делать все, что ей пригрезится, только бы вернуть на прежнее место уже ставшую привычной улыбку напоминающих тесто губ.

Но после долгих внутренних приказов и насмешек он время от времени все же заставлял себя хранить молчание. Правда, никакого холодка, источаемого дыханием сохраненной гордости, по причине, для него не до конца ясной, не ощущал. Взамен ему вручали очередной рассказ о далеком деспотичном создании, которого отведали тысячей неуловимых раз и возле которого так терпеливо ждали Нежина. Поначалу тот пробовал уходить к себе, вызывая скорбь застывших на бледном лице водянистых глаз. Но постепенно, а более все же – вдруг, разговорился. Даже попробовал спорить с ревнивой исступленной женщиной. И нередко своей очередной репликой попросту ошеломлял. Приходилось его собеседнице краснеть против своего малокровного естества.

Их разговоры стали случаться практически ежедневно, по большей части – за едой. Нежин понемногу дал отвоевать эти избранные часы и проводил их отныне в скромном, но живом обществе, смущенный видом приготовленных для него блюд.

Ел он вместе с тем мало. Не в пример Ольге, наводящей на него близкое к страху удивление своим аппетитом и способностями, совершенно не оправданными скромным, даже местами хрупким телом. Она ела быстро, мелко гримасничая и часто облизываясь. В эти моменты, которые, думается, вовсе не считала интимными, она напоминала мышь или вроде того – лишь с очень крупными для своего рода глазами. От напряжения, производимого деталями ритуала, глаза ее останавливались и краснели, а кончик носа едва различимо белел. Все напитки без исключения она пила коротенькими пытками, вытягивая вслед за губами шею и щуря глаза. Отпив, глотала не сразу, а неизменно предваряла движение плоского кадыка полосканием рта, будя по первости у своего сотрапезника желание к безоглядному бегству – из собственного одушевленного дома, которого он, разделив с первым встречным, уже не слышал, не чувствовал его суточных пульсаций и знакомых смен настроений.

Конец ознакомительного фрагмента.