Разговор с Марией после рассказа Сребры был мучительным. Сказав сестре, что все знает, он попросил ее пойти к Симо и извиниться, а она в ответ раскричалась: «Он тебе дороже сестры, я для тебя пустое место…» «Не дороже, не дороже, — успокаивал он ее. — Я понимаю — ты была не в себе… что сказала, то сказала. Но теперь надо попросить прощения. Сама подумай, если бы не он, мы бы сейчас с тобой не разговаривали… И вообще, для меня Симо как старший брат». — «Брат! Да он жизнь твою исковеркал! И эта развратница Виктория! Не он ли тебя надоумил?» — «Никто меня не надоумил. Я сам виноват… Пойми, если бы не он, не опытное поле, я… я был бы так же одинок, как ты». — «Нет, я теперь не одинока!»

Как убежденно воспротивилась она! Мария всегда была строга, решительна, когда дело касалось работы, но в личной жизни и мысли и слова были иными: робкими, тихими, боязливыми. Откуда же такой порыв сейчас? Это, конечно, влияние материнства. Человеку, наверное, необходимо видеть себя в ком-то, жить с ним и ради него. Иначе он одинок, безропотен. Ведь и у него то же самое. Работа, забота об опытном поле, пусть пока прерванные, вернули ему уверенность в себе, помогли яснее осознать свое место в жизни. Думать о таких материях, как смысл бытия, в повседневной суете он не успевал, а здесь, в больнице, есть время кое-что обдумать. Не то чтобы он за эти недели лучше познал мир — он себя самого познал глубже. Жизнь сильнее каждого из нас в отдельности и сильнее всех нас, вместе взятых, она сама выпрямляет свои загибы, поправляя заодно и наши.

Мария продолжала испытующе смотреть на него. «Да, — сказал он, — теперь ты не одинока, потому что у тебя есть дочка, но именно поэтому ты должна меня понять: опытное поле для меня как ребенок».

Они попрощались холодно, и с того дня он ее больше не видел.

Время шло к четырем. Филипп сунул костыли под мышки и вышел в коридор. Те, что вышли из палат раньше, уже заняли места у окон и выглядывают во внутренний двор, через который проходят посетители. Некоторые стоят с отсутствующим взглядом; спроси такого, чего вышел, ответит, просто так, палата уже обрыдла. Но и здесь ему не весело, потому что все досконально знает о своей болезни, о том, что нужно делать, а чего не надо, что можно есть, а что категорически запрещено, и ничего хорошего от жизни он больше не ждет. Но вот среди спешащих внизу людей мелькнула знакомая фигура, повернутая к окнам голова, и сразу светлеет его лицо, загораются глаза, рука сама собой поднимается, тянется через открытое окно, машет…

Филипп смотрел на бледные, измученные лица людей, обреченных ежечасно, ежеминутно жить с навязчивой мыслью о страдании, смерти, и пытался понять, что же заставляет их возвращаться к жизни.

Однажды попалась ему брошюрка, в которой группа ученых объясняла причины смерти при кораблекрушениях. Базируясь на наблюдениях и изучении многих фактов, они пришли к выводу, что большинство оказавшихся в беде моряков умирают не от голода и жажды, не от акул, а от того, что утрачивают надежду на спасение, веру в то, что драться за жизнь все-таки стоит…

Посетители заполнили отделение и отвлекли его.

К нему тоже явились нежданные гости — Мария и тетя Велика. Мария сразу пошла в палату положить гостинцы, а вернувшись, побыла немного и ушла. Разговор был только об одном: Светланка сказала, Светланка сделала… В автобусе слышала, что в аптеке есть супинаторы, так надо Светланке заранее купить, так она успеет еще до закрытия…

— Когда ты привезешь ее мне показать?

— Ни за что на свете! Еще какую-нибудь заразу тут подхватит. — И помчалась вниз по лестнице.

— Виноватой себя чувствует, вот и бежит…

— Зачем так? Забот много. Первый ребенок.

У тети Велики свои новости: приезжал журналист. Искали председателя, главного агронома, все в разъездах, привели к ней.

— Не ходи на поле, ничего не увидишь, все смыло. Но ты не огорчайся, опиши то, что случилось в излучине… Я его только подтолкнула, дальше сам как знает. — И, видя, что он готов взорваться, успокаивающе похлопала по руке: — Ну, ну. Мы хоть и простые люди, но тоже знаем, кто чего стоит. А ты и вправду заслуживаешь… слова доброго.

Он потупил голову. Нет, сама тетя Велика так бы не сказала. За ее словами видна Сребра. Вполне возможно, что она попросила тетю Велику съездить в больницу и подготовить его заранее. Как понять ее? Приходит почти каждую неделю, чмокнула в щеку, а журналист остается, хотя приехал вроде бы из-за него… Насколько было бы все яснее, если бы журналиста вообще не было.

Они заговорили о делах хозяйства, потом о Таске.

— Расхворалась наша Таска. Ходили с Илией на Влашку-реку, застыла, видно. Знаешь сам, какая она слабенькая. И зачем ей понадобилось купаться?

— Что же ты ее оставила? Зачем ко мне было ехать?

— Да что ты, Фильо! Ты мне как сын родной… Оба вы мои…

Он проводил тетю Велику до лестницы и вернулся в палату. Осунувшееся лицо старика походило на застывшую маску. Он лег навзничь, тело расслабилось, и мысли потекли приятные: о дне, когда его выпишут и он наконец покинет эту белую, безликую комнату. Кто-то да приедет его встречать. Внизу будет ждать машина. Такси… А может быть, Сивриев даст джип. Интересно, она будет среди встречающих? Он еще помнит прикосновение ее губ, правда, поцеловала тайком, наспех.