— Как бы не так! Камни, что ли, грызть?! — прервал его срывающийся от злости хриплый голос. — Чья бы корова мычала, твоя бы помолчала! И пенсия идет, и сын в городе начальник. А ты в нашу шкуру влезь!

— От других дождешься! — выкрикнули с другой стороны. — Помогут, когда рак свистнет.

— Я-то знаю, как из беды выкрутиться. Есть путь. Да только наш председатель не из тех, кто за народ радеет. Был бы бай Тишо, он бы все устроил. Есть специальный фонд. Так нам из этого фонда…

— Держи карман шире! Над ним не каплет. Месяц прошел — пжалста, сотенки! Еще месяц — еще сотенки!

— Люди, — попробовал остановить их Костадин, — послушайте!

Да куда там!

— У него и жена не работает, а наши с утра до ночи вкалывают.

— Хватит! — перекрывая шум, рявкнул Сивриев. — Не для того приехал, чтобы глупости слушать. Кому погорланить охота — катись отсюда! А у кого голова на плечах, оставайтесь — поговорим.

— Эй! Полегче! — снова взвился уже знакомый озлобленный голос. — Мы тебе не быдло. Вы тут нам байки заливаете, какие только вам в голову лезут, а мы не смей и боль свою высказать?! Слав, давай дальше!

— А что, неправду, что ли, говорю? У него мадам — она дома сидит, а наши спины гнут. А попробуй не пойди, так в животе-то пусто будет. Вот такая между нами разница, товарищ Сивриев. И не можем мы с тобой быть братьями, как тут давеча дед Стефан распространялся. Родство в нужде познается, так-то. А вы один за другим: «Не бегите!» А что тут делать? «Засеем на зеленую массу…» Засеем, мы работы не боимся. Да только этим беду не поправишь, половины дохода не получить. Вы нам это предлагаете, лишь бы мы без дела не сидели. Так мы тебя об одном просим: будь человеком, не мешай! Уж мы сами как-нибудь выкрутимся.

— Последний раз спрашиваю: идем в читальню говорить по-людски или нет? — выкрикнул он, еле сдерживая ярость.

— И тут сойдет, — ответил все тот же срывающийся, хриплый голос. — Мы говорим тут, говори и ты. Не бойся, услышим. Как, народ, послушаем начальство, а? За эти дни не ты первый: и бай Тишо, и секретарь… Еще один вразумлять явился. Давай! Слушаем! — И он уселся прямо на землю, скрестив ноги.

Еще несколько человек демонстративно уселись рядом с ним, а остальные — кто на корточки, кто подстелив куртку, пиджак…

— Значит, дело говорить? — оглядел он еле видную в сгустившихся сумерках толпу, пытаясь унять в себе рвущийся наружу гневный протест. Мелькнул в голове рассказ Ангела о встрече с ними секретаря партбюро. — За этим и приехал, а не Евангелие от Матфея читать.

Из темноты донеслись недоверчивые возгласы.

— Завтра начинаем разрабатывать Стену. Работу искали? Вот вам работа. Ну так как? Все равно побежите из села?

— Сверху разрешили? Вот это да! Недаром у нас власть народная. Попадешь в беду…

— Пока мое только решение. Но приказ издам по всей форме. Перед законом, если что, сам и отвечать буду. И перед… От вас одно требуется — работайте!

Гробовая тишина опустилась на площадь, и в этой тишине неожиданно и странно зазвучал приглушенный рокот Влашки-реки и звонкие, длинные трели из Соловьиной рощи. Ушавчане молчали ошеломленно, а он смотрел на них, строго сведя брови, и старался сам для себя уяснить, в какой момент созрело в нем окончательно крамольное решение о незаконной разработке Стены: когда они въехали в Ушаву и он увидел смолкшую толпу или когда слушал гневные речи ее ораторов?.. Нет, оно созрело раньше, еще в пути.

Река рокотала спокойно, мягко, и на фоне ее тихого гула соловьиные песни звучали пленительно-нежно. Он, невольно заслушавшись, не заметил, когда люди окружили его.

— Они, товарищ председатель, они, соловьи наши.

— Ишь распевают… И дела им нет, что град половину их погубил. Попадали на землю, как червивые яблоки.

Ушавчане смотрели на него дружески, с пониманием, и он ощутил себя в людском кругу громоотводом, через который только что разрядились мощные молнии.

Да, сказал он сам себе, жизнь не такая уж хрупкая вещь, чтобы легко ее сломать, раздавить.

Из-за островерхих пиринских утесов выкатилась луна, осветив село, поля, лес. В ее свете они, побитые, оголенные, казались чуть ли не красивыми. Он открыл уже дверцу джипа, когда к нему протянулись сразу три руки с бутылочками из-под лимонада. Он отвел их, но они тянули свои шейки, оттолкнул решительнее, но они напирали… Обидеть нельзя. Пришлось сделать глоток из первой, а тогда уж и из второй, из третьей… и из каждой следующей, а им уже не было счету, потому что многие успели сбегать в свои погребки… А потом его втянули в хоро — мужское хоро, твердое, решительное, несуетливое.