Вот вижу ее в окружении школьной малышни у порога собственного дома – улыбающуюся, приветливую, с букетом в руках, слышу голос ласковый мягкий: «Минутку, ребята, минутку. Будут сейчас и цветы, и работа». Вижу соседей ее, чувствую светлую зависть их, когда говорят:

– Опять открыла «Артек» свой…

И радуюсь вместе с ними счастью Марии Михайловны, тихому, настоящему счастью человека, которого любят и понимают дети.

Вижу ее на совхозном поле. От гневного голоса жмется к посевным агрегатам молоденький агроном. А Михайловна и там находит его:

– Куда же ты смотришь? Они же зерно топчут, зерно!

И болью в душе отзывается боль этой женщины, потому как нерадением своим кто-то нанес обиду самому святому в ее понимании – хлебу, земле, а значит, и ей.

Нет, непросто рассказывать о Марии Михайловне. За предельной цельностью ее характера ее, за крепкой и четкой позицией, отстаиваемой в стихах и жизни, кроется большая и сложная работа беспокойной души. Ее прямота – не прямолинейность, а твердость в суждениях – не застывшая форма простых понятий. Это кристалл, ограненный «огнем пережитого».

В нашем разговоре она заметила:

– Знаете, что мне труднее всего дается? Выступления перед ребятами. Болею при этом даже… Почему? Да потому, что с пустым словом к людям идти нельзя, а к молодым особенно. Они видеть и чувствовать должны: тот, кто к ним обращается, горит в душе. И может, поэтому так часто возвращается памятью к прожитым дням, волей-неволей открывая в них не только светлое, доброе, но и болевые точки.

– Выступая в школе, говорю ребятам о гордости хлеборобской, цене хлебной крошки и вижу – не очень-то трогает все это сердца ребячьи. И вспоминаю вслух детство свое лихое. Отца, от голода умершего… Сестра в люльке умирает, а я у мамки кашу ее прошу. Помню, когда вот так же вторая сестренка умерла, мне недоеденный кусочек достался. Что? Тяжело слушать? Вот и ребятам тяжко. Но надо было, чтобы они поняли, что почем…

Мария Михайловна замолкает на минутку и поясняет мне:

– Я говорю детишкам: «Вот если бы вам денек-другой хлеба не дать, чтобы сказали вы?» И слышу в ответ: «Спасибо сказали бы. Ведь мамка хлеб этот и с молоком, и с мясом есть заставляет». Хорошо, что они нужды не знают, но плохо, что не знают цены всему этому…

Я смотрю на нее и вижу в глазах решимость. И приобретают особый смысл стихи, которые только что прочитал в ее тетрадке:

Да, в них любовь, но и требовательная нота, жаркое воззвание к совести: помни, кто дал тебе жизнь как жил он сам. Ничто не дается легко и просто.

…Ее отец «записался» в колхоз на пасху, и был проклят дедом и бабкой. Не устояв перед темной силой родни, он вышел из артели. «И тем погубил себя и двух своих дочек, – скажет Мария Михайловна. – Начавшийся тогда голод побил разрозненных крестьян в первую очередь».

С шестилетней Марией и тринадцатилетним сыном Григорием мать их – Мария Ивановна ушла из родного дома. Ушла в организовавшийся только что совхоз «Красная волна». Жили в бараке, работали. Гриша коней водил: ему за это по 700 граммов хлеба в день давали. А по лету и Марийка пошла – просо полоть. Спрячется при наряде за спину подружки Маруси Паниновой (той уже восемь было – на два года Губиной старше), подложит кирпичик под ноги – ее и посчитают, и в поле возьмут, как взрослую. А вечером – полкило хлеба, как всем. Не радость ли? Это сейчас думаешь какой же тяжелый был хлеб тот, а тогда одного боялись: только бы бригадир с наряда не снял…

В труде великом обретенный, от голодной смерти спасавший, он, этот хлеб и цену имел великую. Святое к нему отношение вошло в плоть и кровь с малых лет. Не потому ли самым страшным воспоминанием о войне остались для нее не горящий поселок, а полыхающие хлеба:

Что она испытывала, глядя на это, четырнадцатилетняя девочка, спрятавшая в консервной банке перед уходом из дома пионерский галстук и захватившая с собой только цветок с подоконника? Спустя годы она напишет:

И еще:

Мы сидим за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, в ее небольшом, аккуратном домике. Нехитрая мебель, полки с книгами: томики Есенина и Маяковского, Лермонтова и А. К. Толстого, прозаическая классика – советская, русская, зарубежная. На окошке в ящике растет вишня.

– Нынче зимой расцвела, – улыбается Мария Михайловна. А я опять вспоминаю ее стихи:

Так вот они о чем – о вишне, по зиме расцветшей! И снова восхищенно гляжу на нее, пытаясь разгадать загадку ее души, где поэтическое восприятие окружающего мира зрело как будто наперекор невзгодам и лишениям. Говорю ей об этом. Она удивляется:

– Почему же наперекор? Я – хлебороб, работник на земле. А люди труда – поэты. Поверьте, каждый труженик – человек богатой души. Неужели вы этого не замечали? Лучшие годы мои – это годы работы. Ведь героем-то я стала, когда мне только-только двадцать минуло… Сейчас открою тетради – записи тех лет…