Из общего говора Анна поняла, что снега бояться нечего: он скоро пройдет; а ночевать все равно негде. Анна натерла ногу, которая так болела, что о ходьбе нечего было и думать. Решили сидеть и ждать, не попадется ли попутный экипаж.

Экипажи проезжали мимо довольно часто, но все были с пассажирами и, не останавливаясь, двигались дальше. Так сидели они часа два. Кругом все побелело от свежевыпавшего снега. Вдруг подъехал и остановился большой экипаж без пассажиров, запряженный парой прекрасных вороных лошадей.

Анна вступила в переговоры с кучером: он возвращался домой в долину Роны и согласился довезти их до ближайшей станции железной дороги всего только за двадцать франков; это было дешево, но и такую сумму никто из туристов не хотел тратить.

Только что отъехали, как в природе опять произошла феерическая перемена: дождя, вьюги, снега — как не бывало, засияло жаркое солнце, с гор побежали ручьи от быстро таявшего снега. Это напоминало русскую весну.

Картина была поражающая: над горами, покрытыми, как серебром, только что выпавшим ослепительно-чистым снегом, царило прозрачно-синее небо, кругом величавой толпой стояли конусы как бы сахарных голов, вдали и вверху над горизонтом возносился к небесам грандиозный горный хребет, как бы вылитый из серебра.

Ехали долго, дорога начала спускаться с перевала. Совсем близко проехали мимо грандиозного глетчера, похожего на хвост бобра, из-под которого вытекал маленький ручей, внизу обращавшийся в глубокую реку. Начались опять бирюза, изумруд и бархат ласковых гор, сады и виноградники…

— Спроси кучера, как называется этот бобровый хвост?

— Роннен-глетчер, — послышался ответ.

— Он говорит, что отсюда вытекает Рона.

Анна спросила еще что-то, указывая на ледяного мертвеца.

— Монблан, — равнодушно ответил кучер.

Черные, взмыленные кони быстро уносили их в цветущую долину, но Монблан все еще плыл за ними, тяготя, как привидение.

Михаил Блинов жил отдельно от родителей, во дворе роскошного отцовского дома, в хибарке, предназначенной для кучера и работников, с маленькими окнами, низким потолком, оклеенным газетной бумагой. В ней было мрачно, грязно, неприбрано. Вся обстановка странным образом навевала мысли о преступлении и самоубийстве. Солнце редко заглядывало в никогда не мытые окна, как бы стыдясь мерзости и запустения, царивших в этом логовище. Старая железная кровать, занимавшая большую часть комнаты, оставалась всегда неубранной, у окна печально стояли некрашенный стол и два хромых, продавленных стула; по углам висела паутина, на полу были грязь, плевки и окурки, но главное, что прежде всего бросалось в глаза, — это обилие пустых бутылок; они были различной величины — большие, маленькие, из-под пива и водки, нестройной толпой стояли на подоконниках, как любопытные зрители унылой жизни наследника миллионного состояния. Бутылки попадались на столе, на стульях, в углах, нескромно выглядывали из-под кровати.

На ней лежал Михаил. Молодой человек был очень красив, с густыми, спутанными, вьющимися волосами медного цвета, но с бледным, изможденным лицом.

Проснулся он в мрачном настроении, в голове сидело что-то тяжелое, огромное и давящее. Михаил называл это состояние «медведем».

Тяжесть «медведя» причиняла страдания не только голове, но и душе Михаила. Он чувствовал равнодушие ко всему на свете и положительное отвращение к жизни. Тяготило беспричинное ощущение страха, почти ужаса не известно перед чем. Казалось, что вот-вот должно совершиться с ним что-то страшное. Чувствовал, что уже совершил какое-то преступление, и вместе с тем сознавал, что ничего подобного не было. Михаил по опыту знал, что беспричинное ощущение страха, равнодушие и отвращение ко всему проистекали от многодневного мрачного и грязного пьянства. Его мучил тонкий, но неумолкающий голос, раздававшийся в душе, укоряющий, требующий, яростный, настойчивый и властный. Он, этот голос, укорял Михаила за всю его жизнь, за все, что он сделал и чего не сделал, за всю бесполезность и бесплодность его существования, за мрачное одиночество сердца, за ненормальную жизнь. Он давно махнул рукой на эту жизнь, но тем не менее какое-то глухое сожаление, раскаяние и мрачное сознание непоправимости сочились в нем тонким ядом, медленной отравой.

Михаил долго лежал на грязной, измятой постели, в которой заснул вчера, не раздеваясь и только сбросив поддевку: она лежала теперь на полу. Тупо смотрел перед собой тусклыми, бессмысленными глазами и по временам, тяжело вздыхая, стонал.

Наконец он встал, одернул косоворотку и нетвердой походкой прошелся по комнате. В то время как в голове ощущалась тяжесть, в теле была слабость, легкость, как будто оно не имело никакого веса.

Воздух в лачуге приобрел специфический спиртной запах. Грязь и неприглядность полутемной конуры казались ему теперь особенно отвратительными, как и сам он себе, как и все на свете.

Чувство страха, боязни самого себя и своего одиночества возбудило у него настоятельное желание выйти на улицу, видеть по крайней мере прохожих, слышать уличный шум.

Он пошарил в карманах, надел поддевку и картуз, увидел на столе недопитую бутылку водки, с отвращением выпил глоток без закуски. Потом, как вор, крадучись, вышел из хибарки и шмыгнул в калитку.

Улица несколько оживила его. Солнце не то всходило, не то закатывалось: Михаил не мог сразу определить, но потом догадался, что проспал целый день. Наступал вечер.

Сквозь шум экипажей откуда-то доносились веселые и грустные звуки хриплой шарманки.

«Медведь», смягчаясь, медленно выходил из его головы. Знакомые улицы предстали в новом свете, словно он давно нс был в этом городе или смотрел на него с каланчи. Звуки города доносились как бы издалека и баюкали его. Отрывки неясных мыслей медленно ползли в голове, и он сам не знал, о чем думал.

Назойливо лезла в голову строчка из песни или стихотворения: «И прошедшего не жаль». Михаил силился вспомнить — откуда это, но так и не вспомнил.