Где-то в начале января сорок пятого я неожиданно увидел ее в лагере и со страхом подумал, что ее схватили и тоже посадили, оказалось, что она устроилась в лагерь на работу машинисткой. Наши встречи стали регулярными, я ждал этого момента и боялся за нее. Благодаря Эльзе несколько человек были отправлены в одиночные камеры, избежав неминуемого расстрела, двоих с ее помощью перевели в лазарет, мне она передавала записочки с сообщениями, что Красная Армия уже на территории Германии, надо терпеть, скоро придет освобождение. Эти новости вдохнули в нас веру и желание жить.

Поздно ночью 24 апреля из лагеря куда-то исчезла охрана с собаками, а 25-го днем в лагере на машинах появились не то англичане, не то американцы, открыли бараки и сообщили об освобождении. Все радовались, что дожили до этого момента, но Эльза куда-то исчезла и я неделю о ней ничего не знал.

И вот, когда нас готовили в порядке репатриации к передаче через демаркационную линию, я увидел ее в толпе: Эльза каким-то непостижимым образом оказалась среди освобожденных советских граждан и военнопленных. Эта маленькая хрупкая женщина своей смелостью и добротой, участием и помощью не только мне спасла жизнь, но и пробудила желание жить. Понимаете? Она моя судьба, мое возрождение, и теперь я за нее буду бороться всеми силами, как она боролась за меня.

После разговора с Павлом Зайковым я внимательно к ней присмотрелся: невидная, стеснительная, даже робкая, в сером платьице, длинных серых шароварах, стоптанных башмаках, в каком-то нелепом тюрбане на голове, из-под которого выбивались пряди темно-каштановых волос, был удивлен ее некрасивости и не понял, что же он в ней такого увидел? Она добровольно, никто ее об этом не просил, ухаживала в бараке за семьей многодетной репатриантки, обстирывая их, что вызвало у майора Гаврилова подозрение, мол, пытается искупить свою вину; постоянно носила с собой томик Гейне и, забившись в угол барака, беззвучно читала стихи, было видно только движение губ, или что-то вязала: Пауль, как она звала Зайкова, щеголял в немыслимом пуловере, ею связанном.

Все обратили внимание на их необычное среди репатриантов поведение: то, с каким обожанием она смотрит на Зайкова, и то, что они ходят по лагерю, взявшись, как дети, за руки, что особенно раздражало Гаврилова, который ехидно заметил им вслед:

— Тоже мне, объявился Ромео среди бывших советских офицеров, к тому же побывавший в плену, подобрав себе Джульетту из немок. Ни рожи, ни кожи, одни кости. Ему бы от нее как от чумы шарахаться, а он еще всем демонстрирует свои нежности к немке и удивляется, почему никого это не умиляет.

Но не только Гаврилов относился к ним с неприязнью. Как-то я догонял Володьку и Мишуту, когда из-за угла барака им навстречу вывалился Зайков с Эльзой. Мишута первым сунул ему свою толстую ладонь и поздоровался за руку, поэтому и Павел протянул руку Володьке.

— Извините, но военнопленным, даже бывшим, руки не подаю, — отчеканил Володька, принимая в сторону, и быстро пошел вперед.

— Здравия желаю, — дрогнувшим голосом сказал мне Павел, слезы стояли у него в глазах.

Протянуть ему руку я не решился.

— Яволь, обер-лейтенант, — тихо произнесла Эльза.

— Старший лейтенант, — холодно и невозмутимо поправил я, мне никак не хотелось быть обер-лейтенантом, это чисто фрицевское звание.

И тут я впервые заметил, что в ней что-то есть. Она смотрела на меня приветливо, как на своего защитника, в ее янтарно-карих глазах просвечивала доброта и что-то неуловимо пленительное.

Спустя неделю во время дежурства по лагерю, обходя территорию, я услышал голоса, которые раздавались из самого дальнего угла, со стороны дровяного склада, где никого не должно было быть. Подойдя ближе, я узнал голос Зайкова. Что он там делает? Завернув за угол сарая, я застал взволновавшую меня сцену: Эльза сидит на корточках, опираясь спиной о косяк входной двери, а Павел, стоя перед ней, неотрывно смотрит на ее лицо и нараспев, с чувством, громко читает стихи Есенина:

Затем шагнул вперед, взял Эльзу за руку и продолжил:

И, видоизменив слова поэта, закончил, обращаясь к ней:

Эльза, прижав левую руку к груди, не сводила с Паши восхищенных влюбленных глаз: не зная русского языка, она понимала их сердцем, и это были слова любви. Из ее глаз покатились слезы, и она шепотом произнесла:

— Пауль, любимый! Я хочу быть с тобой! Всем сердцем — твоя. Я буду самой нежной, послушной и доброй, буду твоей навсегда!

Оставаясь незамеченным, я отошел от склада в смятении с ощущением легкого стыда и неловкости, что невольно подсмотрел и подслушал объяснение в любви.