— Извините,— потерянно и жалко забормотал печник.— Но все же, так сказать... Извините...

За шумом и суетой никто не заметил, как отворилась дверь и у порога вырос Егор Дымшаков.

— Гуляем? — Он кашлянул в кулак, чтобы заявить о своем присутствии.— С горя пьем, что над нами Аникея поставили, или с радости, что Мрыхина сковырнули? Невелик прыщ, а все же беспокойно, когда он не па своем месте сидит...

— Егор Матвеевич! Родной ты мой человек! — Печник рванулся к нему, засуетился около Дымшакова, как мальчишка.— Не гребуй нами, садись к столу.

— Погоди, золотые руки — еловая голова! — Егор вразвалку подошел к Мажарову.— И ты, парторг, в эту компанию затесался? Хочешь на арбузной корке поскользнуться? Гляди — упадешь, они живо тебя свяжут.

— Я вот за Цапкиным... Жена его прибежала, жаловалась, стекла в доме выбил... Я и решил: схожу, узнаю, в чем дело...

— Ну что ж, мы его сейчас заберем,— сказал Дымшаков и тряхнул гармониста за плечо.— Эй, Прохор! Пошли домой!

Гармонь жалобно тявкнула и замолкла. Цапкин поднял голову, но, видимо, не узнал Егора, и глупая, вялая улыбка растянула его слюнявый рот.

— Держите его, мужики! — скомандовал вдруг Дымшаков.—Я сейчас его буду в свою веру обращать!

Он зачерпнул в кадке у порога полное ведро воды, взялся за дужку и начал его раскачивать. Словно почувствовав опасность, Прохор отставил в сторону гармонь и с трудом оторвался от лавки.

— Егор Матвеевич! —испуганно крикнул Константин.

Но было уже поздно. Дымшаков отвел ведро на полный размах и выплеснул воду на очумелого Цапкина. Тот только раскрыл рот, как выброшенная на берег рыба, и грузно сел на лавку.

— Так ему и надо! — радостно взвизгнул печник.— Я сколько разов ему говорил!.. Дайте, я тоже его окачу, чтоб знал, как в своем доме стекла бить!

Он кинулся к кадке, утопил в воде ведро, но жена перехватила его и облила самого печника. Мокрый, он сразу присмирел, стал еще больше походить на щуплого подростка, безропотно принял из рук жены сухое белье и побежал за печку переодеваться.

Цапкин провел рукой по мокрому лицу и волосам, обвел всех мутным взглядом синих глаз, потом разом оттолкнулся от лавки, вскочил и, шатаясь, пошел прочь из избы.

— Застудишься, окаянный! — закричала хозяйка.— Гармонь забыл, артис!

Егор тронул Константина за плечо, и они молча вышли следом за Прохором.

«Ах, как плохо, как дико все получилось! — Мажаров шагал и морщился, как от боли.— Ну что толку, что я явился сюда? И этот печник с его поцелуем, и Мрыхин, и Цапкин, которого облили водой,— какая во всем этом нелепость и дикость!»

— Осуждаешь меня, парторг? — не выдержав молчания, спросил Дымшаков.

— Ах, да не в этом дело! — Константин схватил Егора за полу кожанки.— Нельзя, нельзя унижать человека, каким бы безнадежно плохим он ни казался. Ну чего ты этим добился? Чего?

— А то, что он коммунист, то, что забыл про это и все ему трын-трава? — Дымшаков зло сплюнул.— Прощать ему, да? Может, в обнимку с ним прикажешь ходить и возлюбить, как брата своего?

«Эх, Мрыхин, Мрыхин, не папки ты мне сдал...»—с тоскливым отчаянием подумал Константин и, нащупав в кармане ключ от несгораемого ящика, сжал его в кулаке.

Водная изба ничем не отличалась от других разбросанных по косогору изб, но всякий раз, проходя мимо, Константин замедлял шаг и жадно вглядывался

в ее скованные стужей окна. Наваждение было зряшным, но ему казалось, что кто-то, завидев его, стукнет в стекло и позовет.

От прежней избы мало что осталось — соломенную крышу заменили давно тесовой, да и та уже почернела от времени, поросла с одного бока мшистой прозеленью;

резные наличники, когда-то крашенные веселой голубой краской, выцвели и местами выкрошились; вместо завалинок краснел кирпичный фундамент. И только сарай в глубине двора под бурой, косматой соломой властно звал в ту далекую пору, когда он, стоя на сеновале, принимал от отца навильники сена, утаптывал их, дышал терпкой горечью трав и запахом парного молока. В сумерки сарай жил тогда таинственной жизнью — внизу, под сеновалом, тяжко и шумно вздыхала корова, хрустела сочной жвачкой; кустилась по углам густая тьма, откуда-то сверху срывались черными тряпками летучие мыши и исчезали в фиолетовом проеме ворот; из огорода неслышно подкрадывался ветер, и весь сарай наполнялся колдовским шорохом и свистом...

— Чего стал? Проходи, пе бойся! — Годос Дымшако-ва вернул Константина к яви.— У Гневышевых собак сроду не водилось!

Егор толкнул ногой калитку, Константин несмело пересек чисто подметенный двор, но, очутившись в полумгле сеней, вдруг заволновался до дрожи в руках. Он смотрел на жидкие пятна света, растекавшиеся по обледенелым балясинкам крыльца, и не двигался.

— Да что с тобой нынче, парторг? — опять напомнил о себе Дымшаков.— Чего ты все отстаешь?

Изба обдала их теплом и светом, и, едва переступив порог, Егор громко возвестил: