— Идиот, ты ничего не понял. Ты, хренов знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы — это суть. — Мне стало нехорошо от оригинальности мысли. Это вам не «Технику — молодежи» читать. Я уселся поудобней. — Почему, сволочь ты такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?

— Чем кого?

— Чем вас!

— В смысле!

— Вас!

— Не понял! Кого — вас?

— Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!

Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.

А ведь и правда, подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касалось женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба — а вот нет ее!

— Что же ты хочешь этим сказать? — насторожился я.

— Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…

Представил. Плохо получилось. Перебил:

— Люблю тебя. У меня фантазии не хватает. Бедноватые мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках — и если идти по возрастающему — раз, два, три, четыре, пять! — они похожи, как близнецы, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б — тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!

— Я от тебя уйду.

— А говоришь, что меня любишь?

— Да. Люблю.

Закусить губу и обидеться. Но нет.

— Фантомы, — мне захотелось разрыдаться, — блядские, сучьи, сволочные фантомы. Ведь, вас, сук, нет. Ты — иллюзия. Вы все — иллюзии. Но, блядь, какие иллюзии! — я для ума попыхтел сигаретой. — Фантомы долбаные. Стой, — чувствуя, что Маргарита пытается мне возразить, я пресек попытку в зародыше. — Да ты послушай меня, безумная. Таким, как ты, попросту нельзя верить! («Почему?») Да потому, что вы умеете только лгать, хамить и предавать!

— Я тебя предала?

— Еще предашь!

— Да ведь нельзя инкриминировать…

— О, ага, какие ты словечки знаешь. До чего же приятно пообщаться с сапиенсом. Точнее, с самкой сапиенса.

Маргарита закурила.

— А ты веришь? — Маргарита молчала. — Веришь? — ко мне тихонько подкрадывалась истерика. — Нет, конечно. А зачем же ты лжешь? — я замахал руками, видя, что Маргарита собирается мне возразить. — Да, ты лжешь. Вся твоя гребаная любовь ни черта не стоит!

— Почему?

— Да потому, что ты ничего не можешь. Как, впрочем, и все вы. Заметь: мы встречаемся (тьфу, слово-то какое — встречаемся!) только у меня. Ты ведь не в состоянии придти и вымыть блюдце, запачканное жаренным яйцом. Брезгуешь! Что, не так?! Да так всегда. Думаешь, я дрейфую, занимаясь серфингом? Я, знаешь ли, тоже брезглив. Но по-другому. Бляди. Дурные, дурные гнусные бляди.

Дальше. Дальше, Маргарита! Знаешь, если честно, хватит с меня. Хватит! Мрази. Твои слова не стоят ничего. Маргарита, на хрен, — я настолько приблизился к ней с горящей сигаретой, что она испугалась и отдернулась на подушку, — ну скажи что-нибудь путное, и хватит лепетать на тему, что мы живем в эдаком мире и все такое прочее. Как вы меня достали, уродки. Запал иссяк. Мне не возражали, а бессмысленность спора с самим собой казалась нелепицей.

Маргарита стала заплетать косу. Ага, пора. Разве что сходить на хухню, глотнуть остывшего чаю, посетить туалет, надеть те самые сандалии и почесать на хауз, благо до него недалеко.

Нет, все, конечно было не так просто. Мне хотелось сказать что-нибудь умное напоследок. Я чувствовал себя не более лучше, чем распяленная птичья тушка в кулинарии, но не мог удержаться, чтоб не сказать, что-нибудь эдакое завернуть, но сдержался.

И все-таки спросил:

— А почему мы ссоримся?

Ушел.

* * *

Через несколько дней вернулся, и мы продожили. Синё — в витрине дома — дома, примыкающего перпендикулярно к жилищу — «точке» Маргариты. На первом этаже располагался лабаз. Хозтовары, господи, как это было похабно. Я тонул в синеве.

За стеклом ходили какие-то люди. Люди ли? Они перемещали предметы, это было какой-то феерией, сути которой существа не понимали, да это и не входило в их задачу. Синее, все синее. Было очень приятно. Щемило только как-то. Марианна. Она погибла самым нелепым образом, вот так же, похоже, любуясь в стекле небом — а тут вот какая история: не справился с управлением, замечательная формулировка. Бывают случаи куда более нелепые — мне еще и не такое рассказывали, например: стоит человек на тротуаре аж метрах в двух или даже более от проезжей части, покуривает себе сигаретку, смотрит в чудесноe небо, слушает соловьев. На тебе! Какой-то идиот делает странный маневр; водитель автобуса, дабы избежать столкновения, психоделически порачивает руль — и вот вам результат: всего-то полдесятка трупиков. Обычное дело, скажет любой патологоанатом, видали мы еще и не такое гуро. Хорошо, наверно, им быть, патологоанатомом. А если бы в жертвах оказалась его любимая? Ладно, хватит спекулировать.

Я любил Марианну. Как я ее любил! О, вашу мать, я был готов порвать этот дебильный мир на части. Хрень! О на была больше этого лажового мира. А чем все кончилось? Какой-то странной жопою. Но перед этим вышла еще одна фуфлятина.

Мой друг Костя тоже ее любил, вот какая засада. Самое забавное — да, теперь остается только смеяться, подобно идиотам — это нисколько не помешало нашей дружбе. Мы решили — никто не навязывал решения друг другу — пусть думает сама. Нам было по семнадцать. Знаете, что учудила эта умница? Она возомнила, что, в конце концов, надо бы, хрен с ней, распрощаться, с этой дурацкой девственностью, и скаталась на этот ваш юг. Где и подарила невинность какому-то мудаку. Я скис, когда узнал об этом. Костян тоже. Надо отдать ему должное — он все-таки продолжал ее любить. Простил. А я, как последня сволочь, начал квасить. Это было, конечно, совсем не то, что происходит сейчас: тогда хватало четырех-пяти стопарей водки; я ложился спать.