— Давно хотел сказать тебе одну вещь, — монстр сумрачно прокашлялся (да, курение трубки, что бы он ни говорил, явно не шло на пользу здоровью).

Первая засветила в окно; Второй, конечно, при таком тумане не было видно. Да и Первая виднелась еле-еле.

* * *

Блин, я ее любил. Все эти пейзажи пошли на. Я любил ее. С этим ничего нельзя было поделать. Мне было все равно. Лажа.

* * *

Булькало.

* * *

На мутном зеленоватом экране наконец-то засветилось нечто.

— Будешь говорить? — Димитрий протянул мне изрядных размеров шишку микрофона.

Изображение на какой-то миг пропало; по экрану побежали дурацкие прямоугольники, расплывчатые, как мозг деревенщины, приехавшей зачем-то на проспект Электриков; Димитрий сказал: «Внимание! Включаю запись» (булькало); еще немного, и на экране проявилась морда — кого бы я думал! — не Презика, конечно, но какой-то его близкоприближенной сволочи. Рекордер похабно поскрипывал, мотая проволоку. Лицо полуперечеркивало. Побежали полосы, не косые, как я предполагал, а прямые — слава богу, приемник работал. Теперь мне оставалось только передавать информацию.

Да! — я вспомнил было — ведь я — это я.

* * *

Почему Маргарита не купила проектрор? Обладая такое коллекцией, было глупо подзабрасывать неудачника, вопящего о том, что ему, видите ли, хреново жить.

* * *

До чего же я люблю дождь.

Я себя чувствую художественной проституткой, вроде Сарагины. Она прекрасна.

Захотелось сблевнуть. Превозмог.

* * *

Дождь, дождь. Я его хавал. Пил. Дождь.

* * *

Маргарита.

* * *

Она не купила вот почему систему. Она хотела, чтобы к ней пришли.

Думал.

* * *

Зигзаг, или так, или вот это так же — угол перестает становиться девяноста градусами — когда пьешь, занимаешься таким самоанализом: то ли ты пьешь, то ли пьют тебя. А-а, дэцл все ровненько. Любовь? Как же.

* * *

Маргарита.

Сучья ты башка, любимая кошачья голова.

Люблю.

А ведь все это когда-нибудь закончится.

* * *

Заря чиркнет отсыревшей спичкой по фотоэмульсии неба, и свет будет, и будет день, и я снова стану рабом транспорта, этого города, и рабом самого себя. Я буду так же стоять на остановке, ждать автобуса, а в этом долбаном мире Маргариты не будет. Лучше не было б меня. Будь проклят этот мир. Будь прокляты все эти дурацкие гребаные вселенные. Я хочу жить. Я буду жить. Без Маргариты?

* * *

Закончилось.

По крайней мере, мне так показалось.

Дело было так: я шел; общага справа маячила ночным клубом. Там отплясывала моя бывшая из благоверных.

До чего ж люблю дождь. Я начинаю нажираться и слушать М7. Чего стоит вся твоя жизнь? Идиотская беготня в этой несчастной туманной перспективе? Плутаешь между дубов, а где ты? Чего ты стоишь, идиот? Говоришь, любовь. Где?

И какова тебе цена — тебе, когда ты смеялся, словно дурачок, над картонными придурками? Дождь. Дождь уравняет всех. Он пригладит нас всех, что ли.

Знаешь, он ласковый. Тебе херово — херово, когда ты, как сумасшедший, выпрыгиваешь из окна, и думаешь — да пошла она в задницу, эта осень. Ты начинаешь знать себе цену, о. Врубаешся: архитектура-то, оказывается, очень интересна, злые люди в черном так себе-присяк стоят тут, курят сигаретки, и в общем-то, все не так уж и ужасно. Было.

Я любил Маргариту.

Почему говорю в прошедшем времени? Потому что в дальнейшем вышла полная лажа.

Ее исчезновение было закономерным. Я пускал сопли, как идиот. Нет, нет, нет, нету мое любимой Маргариты. Туман скондерсировался в дождь и наконец-то хлынул. Нет, не хлынул. Пародия. Лет пять, как минимум, не было человеческого дождя, а так, туман. Отвратительно.

Дурацкая морось; ты идешь, не понимая: то ли падающая доля воды, то ли какая-то ерундовина — открыть зонт и нужно стать — зачем? — традиционным пешеходом — может быть, умнее мокнуть.