В этот день многое происходило впервые. Я не припомню, чтобы Кухулин когда-нибудь обращался ко мне за помощью, не помню, чтобы он выглядел испуганным, просил об одолжении, терялся в разговоре. Сегодня он все это сделал. Сейчас он казался совсем ребенком. Конор видел перед собой девятилетнего мальчика, который довольно невразумительно требовал, чтобы ему дали оружие, потому что он хотел драться со взрослыми людьми, в то время как сам Конор был занят взрослыми делами. На лице Кухулина было написано отчаяние. Возможно, в первый раз со времени своего появления в Имейн Маче он не мог получить то, чего хотел, зная, что управится с этим лучше других. Его мечта сейчас зависела от благосклонности другого человека, и он был охвачен острым чувством неудовлетворенности, с которой большинству людей, даже принцам, приходится сталкиваться еще в детстве.

Конор вздохнул и сделал серьезное лицо, как и подобало королю.

— Удовлетворить твою просьбу невозможно, ты слишком юн.

— Нет, не юн! — вскричал Кухулин. — Сегодня самый лучший день для того, чтобы герои стали воинами. Это сказал Каффа.

Конор простил ему дерзкое непослушание, однако был явно раздражен.

— Пусть даже и так, но почему ты решил, что это касается тебя?

Кухулин даже задрожал от волнения и боязни окончательного отказа. Я наблюдал за происходящим, сочувствуя мальчику. Он знал, что не может настаивать, что взрыв гнева не поможет ему ничего добиться, но, охваченный жадным стремлением достичь своей мечты и осознанием возможности неминуемого краха всех надежд, просто не мог вполне совладать со своими чувствами. Мышцы под его кожей подрагивали, словно независимо от него самого.

Оба посмотрели на меня. Кухулин — с отчаянием, написанным во всем его облике, а Конор возмущенно и негодующе. От меня явно ожидали, что я должен принять участие в обсуждении.

— А еще Каффа сказал, что жизнь героя будет короткой, — сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Возможно, короткой, если считать на дни, но у подвигов своя мера, — ответил Кухулин.

Конор медленно кивнул.

— Хороший ответ.

— Позаимствованный из хорошей поэмы, — пробормотал Оуэн.

Кухулин повернулся к нему с искаженным от бешенства лицом, и тут король рассмеялся.

Конор был единственным, кому было дозволено смеяться над Кухулином. Другие мальчики, пытаясь поднять его на смех, быстро ощущали на себе тяжесть его руки, и, как правило, у них хватало ума этого больше не делать, а взрослые, чувствуя его внутреннюю энергию, полагали, что смеяться над ним — себе дороже (собственно говоря, многие из них считали его нудным. Они восхищались им, но не испытывали желания тратить на него свое время). Только Конор отказывался видеть в Кухулине того, кем он был. Он не пытался скрыть свою привязанность к мальчику, за что тот боготворил его, но обращался Конор с ним, как со слегка туповатым деревенским кузеном, частенько заставляя Кухулина краснеть от досады. Возможно, кое-кому из нас также следовало попробовать такой подход.

Конор продолжал улыбаться, когда мальчик резко повернулся и сердито уставился на него.

— Почему вы надо мной насмехаетесь?

Конор попытался принять серьезный вид.

— Я над тобой не насмехаюсь. Но к чему такая спешка? Проведи еще годик-другой со своими друзьями в Отряде Юнцов.

— Если мне суждено стать героем, то ждать я не хочу. Если мне суждено умереть молодым, то я должен как можно скорее начать жить как мужчина.

Мы с Оуэном обменялись взглядами, ощущая себя взрослыми людьми, понимающими, что к чему, однако не смогли найти аргументы, опровергавшие логичность его слов. Конор решительно встал.

— Хорошо, мой юный кузен. Давай поищем тебе оружие.

Король наклонился, прошептал на ухо служанке нечто такое, отчего та залилась краской и направилась в его покои. Он с сожалением оторвал взгляд от фигуры удаляющейся девушки и пошел в сторону оружейной. Кухулин вприпрыжку побежал за ним, словно молодой пес на весенней охоте. Потом он вдруг вспомнил, что вот-вот станет мужчиной, принял серьезный вид, перестал резвиться и зашагал степенной походкой, держась в шаге от короля.

— Э… а кто выступит в роли его отца? — словно размышляя вслух, произнес Оуэн.

Он как бы озвучивал то, что наверняка должно было прийти в голову Конору. Он говорил точно таким же тоном, какой, как мне помнится, использовал секретарь Тиберия, когда Тиберий собирался принять решение, которое вряд ли можно было осуществить на практике. Этот тон позволял намекнуть на возможную ошибку, не нанося обиды, что в Ольстере для мелкой сошки было не менее сложным делом (тонкий момент), чем в императорском дворце на Капитолийском холме. Отцовство Кухулина не относилось к темам, которые разумные люди осмеливались затрагивать в присутствии Конора. Поднимать этот вопрос было все равно, что называть мальчика незаконнорожденным ублюдком, или обвинять Конора в кровосмешении, а Дектеру — в обмане, или называть Суалдама рогоносцем, а может быть, даже делать все это одновременно, и, вдобавок, намекать еще на некоторые обстоятельства. Обсуждать эту тему означало нарываться на неприятности. Впрочем, Оуэн был прав. Для того чтобы вручить мальчику оружие, нужен был мужчина. Обычно в этой роли выступал отец. Если отца не было, как правило, это делал вождь.

Конор ответил практически без колебаний.

— Я выступлю в роли его отца, — сказал он, не оборачиваясь, и скрылся в оружейной.

Я рассказал Коналлу об этих событиях и помню, как у того округлились глаза, когда я передал ему слова Конора.

— Значит, Конор фактически признал, что он отец Кухулина?

Я поморщился.

— Не обязательно, вовсе не обязательно. Конор согласился выступить в роли его отца, потому что отца у него нет. Это все, что мы можем предположить.