— Я не хочу ничего слышать, — сказала Барбара очень тихо и, похоже, снова заснула.

Как он мог лечь спать рядом с ней? У него нет такого права: он чужой в этом доме. Он вышел из спальни и пошел в детскую, где светил только крошечный ночничок — маленькое светящееся пятно на стене с нарисованным на нем Микки Маусом. Вид этого ночника разозлил Паркера. Карикатуры — это новая икона. Они не злые, но очень глупые, настолько глупые, что это даже опасно. Микки Маус — это Бог. Это мелкое улыбающееся создание умиляет людей, ведь это и не человек, и не животное, он никому не угрожает. Это просто игрушка, и она не ассоциируется с каким-то возрастом, регионом или государством. Микки — универсальный символ примирения, и люди ценят его — этого цветного паразита. И хуже всего, что люди уходят от реальности, почитая его. Они притворяются, что это все несерьезно, но относятся к этому со всей серьезностью.

Здесь, в детской, эта картинка создает двоякое впечатление: она и зла, и невинна одновременно, и Паркер вспомнил, что именно он купил этот ночник в детском магазине в Эванстоне. Малыш Эдди лежал в своей кроватке, маленький теплый комочек, напоминающий очертаниям картошку. Из-под одеялка виднелась только голова. Он был абсолютно спокоен, на его лице лежала небольшая тень. В комнате пахло его молочным дыханием и детской присыпкой. Малыш очень ранимый, нежный, чистый. Осознавая это, Паркер почувствовал себя смертельно опасным и мерзким. Он почувствовал такое сильное отвращение к самому себе, что его словно волной отбросило от детской кроватки. Он только вошел в комнату, а уже чувствовал, что угрожает малышу, подвергает опасности его беспечность.

Паркер пошел к двери, содрогнулся мысли о том, кто он есть на самом деле и что он совершил. Он сгорбился, неглубоко дышал и испытывал отвращение к тому, что его пот вобрал все запахи Лоуп, которые будто въелись в его кожу и были, как ему казалось, ядовиты.

Он вышел из детской, но легче ему от этого не стало. Он сбежал по лестнице. Подошел к входной двери и вышел из дома, даже не оглянувшись.

12

Паркер вышел в липкую темноту ночи: он был опустошен. У него нет никаких надежд. Силы он черпал только из своего бессмысленного раскаяния. Нет никого хуже него, поэтому ему нечего бояться.

После того, как он закрыл входную дверь дома и шел — просто по дороге, все дальше и дальше, — он оказался наедине со своим раскаянием. Но вместо того, чтобы страдать от него — а он заслуживал именно этого, — он просто становился бесчувственным, изничтожался под его весом. Он чувствовал, будто его тело трещит по швам и рассыпается.

Сожаление и безнадежность разрывали его пополам. Он уже не мог вспомнить, кем был до этого. Это было облегчением, но мешало ему, когда он это осознавал. Ведь в этом случае получается, что он пришел в этот мир из ниоткуда, обнаружил, что этот мир ужасно грустен, и сделал этот мир еще ужаснее и грустнее. Паркер огляделся вокруг: он превратил этот мир в ад. Он когда-то проживал сразу две полные жизни, а сейчас в нем как бы два фрагмента, ненасытные и разрушительные, при чем один пожирает другой. Он был рад, что еще не начало светать.

Паркер стонал и всхлипывал некоторое время, а затем снова сел в поезд и поехал обратно в Чикаго. Вагон пропах сигаретным дымом, и в это позднее время кроме него в вагоне был только еще один человек — чернокожий в кепке и с рюкзаком. За все время поездки Паркер один раз пересел. Он сел по диагонали напротив этого человека, уставился на него, стал его раздражать, дожидаясь, что тот сорвется на нем.

Но тот только присвистнул, грязно выругался, встал и ушел в другой конец вагона. Паркер почувствовал себя никчемным и сумасшедшим. Он знал, что может навлечь на себя зло, но этот человек слишком мягок, он не способен причинить ему это зло. Он доехал до станции Юнион. Она была просторной и очень светлой.

Паркер сел на деревянную скамью, похожую на скамьи в церкви. Он был как-то необычайно бдителен: уставился на рекламные щиты у кассы, изучая их, хотя и не знал, что именно хочет в них найти. Он рассматривал каждую рекламу весьма критично. Он ненавидел нарочитое счастье, которое они отображали. Вот счастливая пара в купальниках на серфах на гребне пенистой волны — реклама сигарет. Присмотревшись, Паркер увидел, что мужчина держит сигарету в зубах, а женщина — в руке. На другой рекламе были показаны участники экспедиции, продирающиеся сквозь джунгли с неизменным «Кэмэлом» в зубах. На третьей — какие-то бешеные дети, пьющие колу. Четвертая утверждала, что алкоголизм — это болезнь. Пятая — что умные люди читают только газету «Тайм». Шестая призывала длинноногих красавиц в юбках с разрезом по самое не могу носить трусики «Поли»: это заряжает особой энергией. И эти красавицы такие же стройные и здоровые, как губастенькая девушка на соседней рекламе, элегантно закуривающая «Вирджиния Слим». Паркер сбежал с этой станции в ночь: не из-за жестокого манипулирования людьми — основной цели этой рекламы, а от ее давящего количества и обманчивой невинности.

Даже самые темные закоулки не пугали его. Он выбирал самые мрачные и тенистые пути, шел под строительными лесами, по узким аллеям, заходил во все тупики. И везде он проходил как можно ближе мимо редких прохожих, словно бросая им вызов. Он ждал, чтобы один из них набросился на него, забил до смерти. Он даже и сопротивляться бы не стал. Особенно его грело осознание того, что у него с собой есть только несколько долларов и полицейское удостоверение Евы.

Безразличие неожиданно придало ему сил: он ничего не боялся, не чувствовал себя усталым, хотя не спал уже очень много часов. Но никто не подходил к нему. Он знал: он — ничто, и его боятся.

Паркер не мог заставить себя страдать. Он чувствовал только зловещее любопытство и, когда увидел стаю сонных голубей под мостом Эл на краю Лоуп, со злостью разогнал их. Они резко взлетели, оставив на асфальте белые пятна помета, и начали летать над его головой, продолжая «артобстрел». Несколько «снарядов» попало прямо на голову Паркера: отличное выражение того, как он себя ощущает.

Он вернулся на станцию Юнион сразу после того, как рассвело. Он сделал звонок, о котором думал всю ночь.