Человеческое достоинство – мотив выставки. Все строго и чисто. В зеркалах видны оборотные стороны рисунков, тексты аккуратно убраны в панели в центре зала, все молчит, и все говорит. ‹…›

Милая моя Леночка! Сейчас, наверное, выставка в полном разгаре. Есть ли кондишены, ибо лето так же, наверное, в полном разгаре. Книги твои [36] , быть может, уже Изюмова выкупила. Книга получилась очень красивая и читается с интересом. Конечно, пример Лели «назад к маме, вперед к маме» [37] , – разбередил во мне и так незаживающую рану, и я много плакала. Поэтому данное письмо – первое после предвыставочного разговора с тобой по телефону. Все переживаю то обстоятельство, что ты не можешь ни забыть, ни простить. Ну, да ладно! Тут, конечно, я еще многое и многое вспомнила, как, когда и почему перед тобой виновата. И даже целый роман «Раскаянье» могла бы написать. Зато, слава Богу, ты всегда была безупречна в отношении меня и, значит, обиды у меня никакой нет, тоже – слава Богу. А только – неизбывное чувство вины. ‹…›

Здесь я, естественно, не пишу ничего. Есть одиночество, но уединения пространства во времени нет никакого. Фигаро неделю здесь, четыре дня в городе, снова здесь и т. д. и т. п. А я должна быть на месте. Потому что о каждом выезде в город или из него я, увы, думаю три дня. Это, видимо, и есть старость, к которой муза снисходит только тогда, когда старость не мечется в пространстве. Старости нужно очень мало пространства. Так мудро устроена жизнь, медленно и часто безболезненно приводит старость к трем аршинам площади. Семен чувствует себя слабо и часто говорит о смерти, – с затаиваемым даже от меня страхом.

Лето стоит сносное. Деньги совсем пали, так что я покупаю дорогие фрукты-овощи и даже сама ем также. ‹…› Вообще, что же здесь будет и представить себе не могу. Все разлезлось по швам. Одна говорильня и никаких реальных для народа перспектив. Кроме Гражданской войны или же военного переворота. Люди озлоблены до предела, и возросли преступления жесточайшие, ничем как бы не мотивированные. ‹…› Сегодня идет дождь, и солнышки не рисуются.

Родные мои Леночка, Сережа, Маничка, Феденька! ‹…› Посылаю вам мою первую огоньковскую ласточку [38] , куда, увы, не вошло стихотворение:

Ей-богу, кажется мне, что, если бы не Семен, я бы их сложила. Уж очень мне странно быть на таком расстоянии от вас. ‹…›

Мамуля! Я немного прочухалась, вчера первый день была в ульпане, учила иврит. Дала себе 2 месяца на это, но заниматься нужно по 6–8 часов в день, чтобы был эффект. С завистью смотрю на Федьку – он пишет, читает, вчера перевел мне статейку из газеты про выставку. Вообще, он изменился так, что поверить невозможно – занимается Танахом, проникает в культуру как-то глубоко, он здесь живет, вот что интересно, живет как израильтянин. Кто бы мог подумать! ‹…›

Наверное, временное отчуждение от литературы объясняет и тот факт, что я почти ничего не читаю. Мой взор, говоря высоким штилем, обращен сейчас более на искусство изобразительное. Хочется писать какие-то статьи или эссе о 20-х годах в Германии и Австрии, о фотографиях того времени, а если читать, то тоже не литературу, а всякие дневники и воспоминания таких художников, как Кандинский, Клее, Малевич и т. д. Все это тоже крутится вокруг Фридл. Понять Петрова-Водкина, к примеру, можно без особых дополнительных чтений, мы знаем контекст шкурой, а вот иноязычная культура требует больших штудий.

Сейчас раннее утро. Горы Иерусалима еще в дымке. Стены близлежащих домов освещены ярким солнцем, отчего их конструкция выглядит очень рельефной, а все, что вдали, действительно спит в прозрачных облаках. Гуляет ветер, шумит, как прибой. Я стала трудно писать. Напишу фразу – сижу, смотрю по сторонам. Вот вредная кошка, вот новый книжный шкаф, вчера нам привезли его от Билла из Тель-Авива, вот каталог Фридл за стеклом, Лесков, А. К. Толстой, Батюшков – как они здесь приживутся?

‹…› Про выставку пишут в израильской прессе, в Джерусалим Пост, ее показывали в новостях по телевизору, много всяких контактов и с иностранным телевидением. У Билла также ряд идей по поводу Америки, с которыми он вчера улетел туда, – но ведь это не моя коллекция, если даже что-то устроится, то дадут ли разрешения все частные люди из Швейцарии, Австрии, Италии и т. д.? Билл хочет договориться с Модерн Арт Галери в Нью-Йорке и с Файн Арт в Чикаго и Лос-Анджелесе. Я пока учу иврит. Почему-то у меня такое чувство, что что-то упадет с неба ‹…› Сегодня четыре месяца, как мы покинули Химки и СССР. Самое в этом для меня трудное – разлука с тобой и папой. Если и забирает тоска, только по вас. ‹…›

Доченька! Поздравляю! Поздравляю! Поздравляю! Как я счастлива, что выставка проходит на славу! Просто у меня 2 дня ликования и уже неприличного хвастовства твоими успехами. И успехами Феди! И Сережиными делами! И Манькой!

‹…› Мать моя настаивает на том, чтобы все ее дети отвалили. Я объясняю, что мне это невозможно, но она горячо удивляется. Не понимает, как я стара и как не могу жить без русской речи в ушах.

‹…› Что касается моих публикаций, то все они (журнальные) падают на №№ 10–11. Кажется, в Лит. газете хотят через номер, т. е. через две недели дать целую полосу. Сначала она состояла (треть полосы) из моих 17-ти стихотворений, но тут Кублановский прислал сдержанно-хвалебную на меня статью, и теперь планируют сильно сократить подборку стихов и дать ее вместе со статьей Юры Кублика [39] . Но мне хоть так, хоть так – все равно, я даже не записала, какие стихи отдала им по их просьбе. Все отошло это на десятый план моей жизни.