Что касается нового человека, т. е. изменений с переездом, здесь ты права. Про стержень и витки. Меня швыряет, и в моменты вышвырнутости я чувствую, как теряю прошлую оболочку, но потом все возвращается на места.

‹…› Счастлива видеть «Декаду» и воспоминания о Гроссмане, есть у меня на этот счет сентиментальные чувства, вспоминаю всю историю этих вещей, а за ней тянется наше выздоровление от недугов, наша борьба с болезнью, наша победа, в конце концов, в этом всем я тоже принимала участие, чем горжусь [43] . И как хорошо и, главное, справедливо, что все это опубликовано пусть и на желтой бумаге, зато большим тиражом. Успех!

Манька возится с куклятами, хохотала, читая твое письмо с рисунками, а я вспоминала детство, когда мы с тобой так вот переписывались. Какие мы уже древние Мафусаилы! ‹…›

Дорогая мамуля! Сегодня я получила свою книжку. ‹…› С радостью увидела лица своих детей и учеников, убедилась, что и это было в моей жизни и занимало какое-то время почти все мое время, – удивительно пестрая жизнь, она, наверное, у всех такая, но мне чудится, что я прожила уже минимум три – в прозе, работе с детьми и теперь вот с выставками.

Учу иврит. Прекрасный язык, несколько механистичный, что ли, но дается. Точка на иврите – никуда. А дальше по родам местоимений и чисел, две точки – никудот, а три – шалош никудот. Многоточие, наверное, еще как-то иначе называется. Я пришла в группу, которая уже месяц учила язык, стала нагонять, умею читать и списывать с доски или учебника, сама писать еще не могу. Правда, хожу не регулярно, часто сбегаю в Яд Вашем. Там у меня встречи, общения, о выставке пишут в израильской прессе, в четверг, 26-го была еще одна передача по «Коль Исраэль», через несколько недель в передаче «Культурная жизнь Израиля» снова будет о выставке, и ты услышишь мой голос, довольно длинная речь. Тоже было по английскому радио, где говорила по-английски, но я не слышала.

‹…› Манька была 10 дней в лагере религиозном с девочками, привезла кучу смешных историй, Федя обучает меня ивриту, очень толково, надо сказать, сегодня привел какую-то девушку, весьма милую, Лену, играть на компьютере. Он в стране мистических возможностей чувствует себя очень свободно, франтит, поскольку говорит по-английски, его время от времени приглашают в компании американских детей, так, чтобы показать им, какие приезжают асы из СССР. Он, конечно, не показатель.

Сережа, по-моему, постепенно включается в газетную работу, собирает материалы, готовит свою часть, они начинают выходить в середине сентября, эта газета в будущем будет распространяться и в СССР, так что мы вам отсюда все распишем по-честному, какая здесь бюрократия, какие здесь социалистические основы всего, какая это страна переходной формации, желательно, чтобы она скорее перешла в капиталистическую целиком, потому что пережитки социализма тяжелы даже в мистической стране.

‹…› Послала тебе каталог, в спешке, кажется, не надписала Семену, или надписала? Напиши подробно, как ты, что делала на даче, как Семен Израилевич, что пишешь после тех замечательных нескольких стихотворений, что с книгой о «Поэме без героя»? ‹…›

Дорогие мои, мама и Семен Израилевич! Я все вспоминаю, как мы гуляли по Яффо, как ели на берегу Средиземного моря банановое мороженое. И не только море с мороженым. Очень странно, вас нет. ‹…› Но мы снова встретимся и продолжим наши прогулки вдоль Мертвого моря и Красного, по пустыням Негева и Тверии, – маленькая страна требует к себе большого внимания [44] .

Лена, Тяпа и дети [45] не получили пока своего багажа, где были у них все документы, так что висим в неизвестности, это закономерно, когда есть сложности и без того, нужно, чтобы возникли еще большие, тогда прежние перестают казаться такими уж непреодолимыми. Думаю, все уладится, а терпения мне не занимать. Тяпа с кошкой живут, как и положено кошке с собакой, но, говорят, между животными мир наступает через неделю.

Мы с Леной сидим в кухне и пишем письма – уже не друг другу, а вам. Надеюсь, что очень скоро мы точно так же с вами будем сидеть ну пусть не на кухне, в роскошной квартире, и писать письма в Москву.

Поразительно интересная жизнь, кажется, я способна ее принимать во всем, и в трудностях, которые она создает, почти что нарочно, в самом ее замысловатом течении столько простого смысла, что когда видишь его, когда открыт ему, – чувствуешь головокружительную свободу. Свободу приятия. Я бы мечтала, мама, чтобы ты поправилась душевно, ведь ты – моя мама. Я у тебя позаимствовала все эти возможности, и наша природа одна, – ты должна скоро выздороветь. Главное, не думай, что все в жизни окружающих зависит от твоих усилий. И не винись, ты ни в чем не виновата. Разве в том, что тебе дан талант, это всегда трудно, в повседневности.

Мамуль, Ленка уже уходит сдавать письма, так что это вышло куцым, но вполне, думаю, понятным посланием из Иерусалима, где все так и нет дождя, в Москву, где снег и холод. ‹…›

Моя родная, единственная, лучше которой нельзя придумать! Леночка! Будь хоть за меня спокойна, мне гораздо лучше, я бы даже сказала: мне хорошо!