Я восстаю на все, что сейчас говорится в русской поэзии и в прозе, что мы все должны очиститься страданием. Это уже окаменелая идея.

Поэтому моя «Рождественская звезда» антиправильна, скорее, с примесью католичества. Я приемлю рождение и связь «пуповиной» и отвергаю Крестный путь. Сейчас нельзя уже взывать к страданию, просто безнравственно. Потому что вокруг одни страдания, и в такую пору их культивировать – опасный грех.

Вчера показывали фильм «Святая земля». Естественно, к моему сожалению, только связанное с Божьей Матерью и «Воскресением». Но что было хорошего, был комментарий ведущего программу, из которого следовало, что Иисус, как и его родительница, – евреи. Много было ссылок и на Ветхий Завет. Население, сидящее перед телевизором, мало смыслит, где какой Завет. Но вот что Богородица – еврейка и сын – еврей, – это для нашего темного населения – открытие, хотя, возможно, и неприятное. Мне вспоминается, как секретарь райкома, когда нас вызывали, возмутился словами Семена: «Время со времен Рождества и т. д.» Он завопил: «При чем тут Рождество?» А Семен спокойно ответил: «Хотите вы этого или не хотите, но в России календарь ведется летоисчислением со времен Христа. И я, и вы живете по этому календарю». Я видела, как у этого секретаря со значком университетским на лацкане глаза выпучились и на мгновение застыли. Он каким-то утробным нюхом понял, что это не вызов, не издевательство над ним, а правда. И эта правда его потрясла. Вот таким потрясением я вижу и часть населения, глядящего в телевизор, и недоуменно застывшие глаза. ‹…› Теперь нет открытых призывов, даже как бы мелькает жалкое подобие мысли: мы не против отдельных евреев, мы противники сионизма, которым опутывается весь мир, а Россия в особенности.

‹…› Ну, делаю перерыв, сейчас включу самоварчик и выпью твоего чаю, мое солнышко.

Выпила. Спасибо. Даже проглотила еще давно подаренный тобой аспирин. С лекарствами – жуть. Цены – ужас. Инвалиды, т. е. ветераны, многодетные и такие, как я, скоро будут обслуживаться аптеками (которые еще нужно создать) социальной защиты. Это означает, что все аптеки будут с безумными ценами и льготникам там делать нечего. А прожекты с соц. защитой не пройдут. Их не будет. Но я все-таки меж лекарствами и Переделкином выбираю Переделкино. ‹…› Нет-нет, но я вдруг перехожу на благословенный, но проклятый наш быт. Я, как никогда прежде, научилась радоваться любой малости. Но стала еще более робкой и замкнутой. Конечно, если бы Межирову сказали, что такова, он бы всплеснул руками: «О чем вы? Инна самая мудрая и прагматичная женщина, каких я встречал. Ну, разве что такая же Люся Боннэр». Но он не может здесь всплеснуть руками, т. к. сейчас находится в Америке, где очень удачно выдал замуж свою внучку (за миллионера), обустроил дочь там же, а сам читает лекции по 18–19 векам русской литературы. Вот тут-то ничего поддельного, он отлично знает этот предмет. Глубокие знания и феноменальная память, пожалуй, самые прекрасные черты его личности. Молодец, всегда без памяти любил русскую словесность.

Иногда мне кажется, что моя темнота не только в том, что после известного периода моей жизни (сумасшедший дом) я потеряла те клетки памяти, где сосредоточена прочитанная литература, а еще в чем-то присущем мне. А в чем – не знаю, как определить. М.б., это эгоцентрический порок? Но некоторое оправдание у меня все-таки есть. Предположим, я не с такой страстной интенсивностью читала в школьном возрасте и несколько позже. Но сейчас-то я, как пиявка, всасываю в себя всю кровь словесности, но минует неделя, – и я уже все забываю. Жаль, конечно. Остается от всего прочитанного только ощущение солоновато-сладкое во рту. Ну, с какой гадостью я себя сравнила, можно только утешаться, что эта гадость часто спасала и продолжает спасать человека от инсульта. ‹…›

Прочитала эссе Зайцева о Блоке. Так превосходно, что хочется тебе целый кусок переписать. Ну это уж полная дурь. Скажу только, что Борис Зайцев, со всем его изобразительным даром, еще и редкий психолог. Как он прочел «Двенадцать»! Просто удивительна его не зависимая ни от кого доброта и тонкость. Почему я говорю о независимости? Дело в том, что Зайцев близко дружил с Буниным, который Блока просто ненавидел. И сколько такта. Это тебе не Винокуров, который всем тычет в лицо письмом Пастернака. Тут произошло по чудной поговорке: «На безрыбье и жопа соловей». Устав от общих деклараций Долматовских и иже с ним, Пастернак в «Синеве» Винокурова то вдруг натыкался на солдатскую кружку, то на лопату, и это его по поговорке обрадовало. Ведь целый слой советского стихотворчества был совершенно обеспредмечен, теперь же предметов полно, и это обернулось опять-таки дурной стороной, детали и детали без воздуха между ними. Пишут так, как Плюшкин сегодняшний забивал бы свою однокомнатную квартиру вещами – впритык одну к одной. Но я отвлеклась от Зайцева. Он получил от Блока ответ на подаренную им книгу, видно, что ответ был более чем доброжелательный, хотя бы потому, что Блок в конце письма посетовал на то, что они близко не были дружны. Эта фраза нужна была Зайцеву исключительно для дальнейшего в эссе. Теперь же любой из члеписов, уж если пишут нечто вроде воспоминаний, обязательно целиком привели бы лестное для них письмо. ‹…›

Когда-то даже малоодаренные люди, например Адалис, не хвастали тем, что о них говорилось. Так Мандельштам, заявив, что он антицветаевец, расхвалил в одной своей статье Адалис. Но эта несчастная вдохновенная стукачка (доносы писала без просьб) и то никогда не похвалялась таким образом. Кстати, смешное: [Лариса] Миллер приводит два рассказа о Мандельштаме – из уст Тарковского, а это вовсе не его воспоминания, а Семена. Тарковский только однажды был в обществе Мандельштама и присвоил его [С. Липкина] рассказы. Я бы на примере Тарковского могла написать эссе «Поэт – ребенок». Это Тарковский, и это чаще встречается, чем «Он сразу родился взрослым» – это про Семена. Я догадалась и спросила его, не говорила ли ему об этом его мать. Очень Семен удивился: «Как ты догадалась? Мама мне говорила, что я чуть ли не с пеленок был взрослым, никакие погремушки не признавал, а после – никакие игрушки». Этот случай более редкий, чем случай всей жизни Тарковского. Замечательный поэт, но в жизни любил только слуг. Я о нем импровизационно рассказала на радио. ‹…›

Активное нежелание сцены меня нисколько выше не ставит над теми, кто любит публичные чтения. И Блок читал. Просто я такая, какая есть. Если бы я сейчас была в мечтательном возрасте, я бы вот о чем мечтала бы. Быть как все нормальные люди. Это к поэтическому дарованию или недарованию отношения не имеет.

Меня удивляет тип стихотворцев, хвастающих своей «нездешностью», незнанием быта. Ну и что? Пушкин очень трезво знал быт и никем не притворялся. Так уж случилось, что я росла каким-то рассеянным недоумком. Это никакая не поэтичность, а беда, ходячий анекдот. Если бы ты только знала, как я хочу быть как все люди. Да Бог поскупился. Однако я опять как бы жалуюсь на судьбу. Нет, нисколько. Просто я с тобой разговариваю, как сама с собой. ‹…›

Доченька, солнышко мое! Читаю Зайцева о Тургеневе, жду Машку и пишу тебе. Видишь, сколько у меня свободного времени. С какой бы радостью я отдала бы все мое свободное время тебе! Но даже само по себе это желание глупо. Мне кажется, что сам по себе человек – есть время. Мое время – пусто, а твое густо. Никакое время, даже если бы было оно вещью, передарить невозможно. Оно будет, если представить его оболочкой, либо слишком узко, либо так широко, что ни того, ни этого не захочет душа. Короче, делаю вывод: человек есть время, и та жизнь интенсивней, которая испытывает жажду времени. По нехватке времени – ты есть его сгусток. Моя же созерцательность размыта избытком невостребованного времени. Не знаю, как это сказать точнее. Но ты настолько умна, что поймешь каждое мое слово и даже зазоры между ними. Вот были Микеланджело и Левитан. Первый был настолько сконцентрированным временем, что в нем умещались все таланты, а в Левитане – только один, созерцательный, хоть и очень приятный для русского глаза. Уже совсем другое время – Шагал, это время охватывает все прошлое и будущее, поэтому на земле Шагала не умещаются ни строения, ни люди. Мы их видим и на земле, и на небе. Ты – то время, которое имеет отношение именно к Шагалу. Но быть Шагалом-временем и одновременно женщиной, на которую наваливается быт, – очень трудно. Поэтому я глупо мечтаю, утопирую, хочу тебе додать свой избыток времени. Но я тебе могу отдать практически только душу мою, и она уже давно твоя, хоть ни мне, а в особенности ни тебе это не известно. Мой неподвижный быт с внезапными приливами бытовой деятельности заставляет меня думать, что я, как это ни парадоксально, совершенно безбытна. Ну какого еще человека может так пугать любая бытовая задача и какой еще человек может так радоваться успехам выполнения этой задачи, пусть самой мизерной. Такой человек – безбытен. Таковой была Ахматова, а ее яркой противоположностью – Пастернак. Эти два примера я привожу только для того, чтобы тебе не показалось, что я безбытность ставлю превыше всего. Нет ничего лучшего, чем жизнь Пастернака. Именно перед такой жизнью я преклоняюсь. ‹…›

Не зря ты спрашиваешь о моем здоровье, когда узнаешь, что я что-то хочу купить. Ты безошибочно угадываешь тогда, как я себе надоела, как хочу вырваться в волшебный быт человечества. Может быть, ты сама этого не замечала, но помню, что только тебе кто-нибудь скажет, что мать приобрела вещь и радуется, как ты мне звонишь. Это уже было несколько раз, и одной твоей подруге, не помню, какой именно, я сказала: «Для чего вы Леночке передали, что я хочу, например, телевизор новый, ведь она поймет, что мне плохо». И вскоре раздался твой звонок: «Мамуля, что с тобой, я за тебя очень тревожусь!» Вот это еще и признак того, что часть моей души, не затемняя твоей и не тесня ее, тебе мною отдана.