Все это, разумеется, не ново. Все это тысячи раз с переменным успехом проделывало множество мужчин. Все как в самом заурядном романе. Но для такого человека, как Андреа, подобное поведение было бы чем-то совершенно новым. Столь же новым и удивительным показалось бы оно и робкой Ренате. Со своими гладкими, вьющимися на концах волосами, в платьице из УПИМа [38] , украшенном длинными цветами в стиле «модерн» начала века, с керамическим подносом в руках, где стоят налитые до краев большие, грубые стаканы, она как раз такая женщина, на которую дешевые методы способны произвести впечатление. Так же как и тот болван с самодовольным видом (Рената показывала его старую фотографию и другую, совсем недавнюю: у него прибавились только усы, а в остальном он ничуть не изменился), сумевший покорить Ренату с помощью самых примитивных средств. А Андреа, который, проезжая каждый день мимо продавцов цветов на набережной, должен был хоть раз купить ей розы, растяпа Андреа дал затмить себя этому типу, с его жалким грошовым букетиком подкрашенных маргариток! Соперник явился разодетый, с цветами и после пяти-шести комплиментов, выпаленных залпом, принялся поглаживать Ренате руки, в которых она судорожно сжимала сумочку, букетик и ключи от дома, а потом угостил ее мороженым в кафе на площади Делле Музе. Он предложил ей пересесть в его машину («Вон тот „опель-рекорд“, что стоит на углу») не столько из осмотрительности, сколько из наивного хвастовства.

С одинаковым удовольствием, в приятном молчании обе женщины выпили холодный напиток и выловили со дна стаканов вишенки. Из глубины квартиры доносилось басовитое бормотание стиральной машины.

— Вивиана!

— Что?

— У меня в голове все спуталось, будто я… Иногда я вдруг перестаю вообще что-либо соображать. Я больше ничего не знаю, ни в чем не уверена. Понимаешь?

— Нет. Уж если ты сама не понимаешь…

— Я тысячу раз клялась тебе… но не потому, что сердилась на Джино, понимаешь? Я была убеждена, что должна сдерживать себя… Я и сейчас в этом убеждена, только ведь… Ах, как жаль, что Андреа…

— Да, да, я знаю.

— Мне хотелось бы уйти из дома, но одной. Бросить все: девочку, Андреа, все! Я не могу разобраться, что со мной… я была так спокойна, тысячу раз клялась…

— Вот в этом-то твоя ошибка: клясться тысячу раз. Чего ты хочешь: только вместе спать или вместе жить?

— Ну что ты! — сразу же вскинулась Рената. — Разве в этом дело!.. Речь идет не о том, чтобы спать вместе или врозь. Важно совсем другое, я сама даже не знаю что… не могу тебе толком объяснить…

Вивиана, не глядя на нее, машинально кивнула. Слушать ее, говорить с ней, пытаться что-то советовать было пустым делом. Рената, наверно, инстинктивно отвергала даже мысль о близости с Джино. Отвергала, быть может, столь же решительно, как за пять минут до или через пять минут после того короткого, безрадостного приключения в машине, которое привело к рождению Джованнеллы. И все же физическое влечение, которое Рената, казалось, презирает — она выдвигала на первый план какие-то другие доводы, — наверняка служило единственным объяснением, почему ее тянет к этому пошлому, самодовольному, экзальтированному типу, похожему на провинциального актера.

— Ну, я побегу, — вдруг решила Вивиана, взглянув на часы. Разговор иссяк: все, о чем только можно спросить и что можно посоветовать глупого, пустого, бесполезного, было уже сто раз спрошено и посоветовано.

Как обычно, Рената проводила ее до парадного. Несколько секунд, пока они спускались в лифте, Рената с обеспокоенным видом рассматривала в зеркале свои морщинки, и они не обменялись ни словом.

— Сходим завтра вместе в «Ринашенте» [39] ?

— Наверно, нет, но ты все-таки позвони, — ответила Вивиана, выходя на улицу. Она не могла удержаться и краешком глаза взглянула на полустертую надпись на стене.

Рената несколько дней назад рассказала о ней подруге по телефону. Хулиганская выходка, казалось, весьма огорчила жену Балестрини. Рената наверняка стыдилась и соседей по дому, и прохожих, и привратника, который так старался соскоблить эти ужасные слова. Для нее увидеть такое, наверно, было все равно что прийти домой из магазина и вдруг обнаружить листок с похабным рисуночком, приколотый к пальто.

— Чао!

— Чао и, пожалуйста, успокойся.

Двадцать шестой автобус был почти пуст. Она уселась на переднем сиденье у окна рядом с капралом. Лицо у него было худое, изможденное. Давая ей пройти, он подчеркнуто отстранился, а потом напряженно застыл. Бежавшие за окном стены домов, испещренные разными лозунгами, напоминали ей о надписи на стене дома Андреа. Вивиана опять подумала, насколько все эти ночные художества бессмысленны, хотя иногда и довольно метки. Оскорбить и запугать — вот единственная их цель, и это на некоторых действует, если подумать, например, о Ренате.

Вспомнив о подруге, она, наверно, незаметно для себя чуть улыбнулась, и капрал тотчас метнул на нее быстрый взгляд, полный плохо скрытого любопытства. Вивиана пристально и очень серьезно взглянула прямо в его невыразительные глаза; он тотчас уставился перед собой и даже слегка покраснел. Но только она сошла с автобуса за остановку до дома, чтобы взглянуть на витрину магазина кожаных изделий, как обнаружила капрала у себя за спиной. Он плелся за ней следом, и губы его растягивала глупая улыбка.

С каким-то чуть ли не религиозным чувством Де Дженнаро подумал, что да, да, действительно, черт возьми, это верно: в конце концов всякое деяние вознаграждается, каждый получает по заслугам. Нежданно-негаданно кто-то воздал ему по справедливости, даже щедро, — наверно, за то, что он почти всегда избегал соблазнять порядочных девушек и добродетельных, честных матерей. В соседней комнате ритмично поскрипывала кровать — это Надя добросовестно выполняла порученную ей задачу. Стараясь не шуметь, капитан поправил наушник.

Фраза «Как? Ты шофер господина…» прошла благополучно — в ответ раздалось хвастливое кукареканье старика, находившего восхищение Нади вполне естественным. И он, как павлин, распустивший хвост, начал бахвалиться — рассказывать, как высоко господин депутат его ценит; вот уже одиннадцать с половиной лет — сколько он у него служит — шеф носит его на руках. Затем последовал бесконечный поток дурацкой болтовни и ненужных подробностей, и Де Дженнаро воспользовался короткой передышкой, чтобы снять наушник, сжимающий ухо. Кладовка, оказавшаяся еще меньше, чем представлялось капитану во время утреннего осмотра, не вызывала у него клаустрофобии, однако там было жарко, как в аду на раскаленной сковородке, а он не смел раздеться, чтобы не шуметь.