«Нужно говорить, — твердил он себе, — нужно что-то говорить!» Минута, две — и все кончится, и останется все неразгаданным, возможно — навеки. Он шестнадцать лет шел к этой встрече. Отчего же такая тяжесть в сердце? Почему никто не узнает его? Неужели он ошибается и эти женщины его не знают? Тогда почему они такие притихшие и растерянные? Нужно говорить, спрашивать!

— Скажите, — тихо произнесла девушка, шагая рядом и заглядывая носильщику в глаза, — вы были на войне?

— Был, — с трудом разлепил он губы, радуясь и ужасаясь разговору.

— Вам не пришлось — я понимаю, что это почти немыслимо, — не пришлось встретить там, на войне, человека по фамилии Стебловский?

— Нет, не пришлось, — сказал Виктор.

Он ощутил, как где-то в глубинах мозга возникает тупая боль. Чемоданы еле держались в ватных пальцах, бесчувственных, безжизненных. В глазах странно потемнело, черные тени наплыли с висков, ограничивая поле зрения. Успеть бы донести чемоданы, вагон был рядом, а теперь где-то далеко.

Сзади, пропустив вперед носильщика и девушку, шли две женщины, и обрывки их взволнованного тихого разговора долетали до Виктора сквозь гам вокзала, сквозь вату в ушах, появившуюся вместе с головной болью.

— …ошибаемся, не первый раз…

— …Зина догадывается давно…

— …так и дальше. Ты молчи…

Пропустив вперед женщин и девушку, Виктор вошел в купе, поставил на дорожку чемоданы, не решаясь взглянуть в лица владелиц вещей. Почему женщины так растеряны? Что это за вопрос девушки о войне?

Он загадал: если ему не станут платить, хоть на секунду дадут понять, что он для них не просто носильщик, он останется в вагоне, расспросит и все объяснит.

Сумочку с деньгами раскрыла та, что позвала его к вещам. Девушка испуганно глядела, как он брал измятый рубль дрожащими пальцами, уронил и не стал поднимать.

Ошибся. Все. Цветные точки продолжали плавать перед глазами и мешали видеть, а острая головная боль затормозила движения и речь. Так раньше начинались приступы. Нужно уходить с вокзала. В то тихое рыбацкое село над морем, где не будет этих бессмысленных встреч. Виктор молча повернулся к выходу.

— До свиданья! — девушка протянула ему руку.

Он вздрогнул, пристально посмотрел ей в лицо, бережно принял маленькую прохладную ладонь в свои большие натруженные руки. Ему показалось, что это уже было — прикосновение ласковой руки.

— Провожающих прошу поторопиться, — по вагону прошла проводница. — Сейчас отправляемся.

Не выпуская из рук девичью ладонь, словно черпая в этом прикосновении силу, Виктор спросил, обращаясь к отвернувшимся женщинам:

— Извините, я вижу, вы не желаете говорить со мной. Но мне нужно, очень нужно… Вы что-нибудь знаете обо мне? Вы меня встречали когда-нибудь раньше?

Девушка выдернула ладонь, но придвинулась к носильщику и повернулась вполоборота к матери, словно тоже требуя ответа.

— Я был ранен на фронте, попал в плен и потерял память. Все забыл о себе. Сейчас мне кажется, что я вас знаю. Не сердитесь, поймите меня. Я ведь ничего от вас не требую. Скажите только, кто я, где родился, кем был.

Он уже понял, что не обознался. Это было ужасно. Он видел, что ему ничего не хотят сказать, и не мог понять, отчего.

Повернув к носильщику каменное лицо, мать девушки проговорила:

— Нет, нет! Не знаю я ничего, ничего! Уходите, ради бога! Уходите!

Она отвернулась к окну.

И тогда заговорила девушка. Ей было жалко мать, хотелось оградить ее от потрясений, но жажда узнать правду, которую от нее скрывали, пока она была маленькой, и потом, когда выросла, — желание это оказалось сильнее.

— Мама! И ты, тетя Наташа! Если вы сейчас не скажете все, что знаете, я останусь в Симферополе. Разве вы не видите, что он говорит правду?!

— Зина, — прошептала мать.

— Я тоже ничего не знаю. Догадываюсь, — губы у девушки задрожали, и она крепко ухватилась за большую мужскую ладонь с буграми мозолей. — Но ведь вы знаете, что мы здесь все не чужие. Почему вы молчите?

— Зина! — строго и осуждающе сказала вторая женщина. — Ты не имеешь права так, Зина!

— Ну что — Зина? Ты ведь наверное знаешь. Ну скажи, скажи!

Виктор молчал. Он чувствовал, что погружается в бред. Все замедлилось, все стали маленькими, отодвинулись, как в перевернутом бинокле. Он знал всех в этом куне, потому что он — не Забельский, а другой, тот, кто встречался с этими женщинами давно-давно. Ему показалось, что сейчас он потеряет сознание.

— Идемте! — Зина потянула его к выходу, словно почувствовав, как ему плохо.