— Зина, это несерьезно, — тетка смотрела на нее растерянно. — Ты не в детском саду. — И уже со злостью обратилась к носильщику: — Куда вы ее ведете? Двадцать лет она вам была не нужна, а теперь красивые сказки ей говорить…

— Замолчи! — слезы стояли в глазах у девушки. — Как ты смеешь! Что ты знаешь!

Виктор заставил себя разлепить губы:

— Довольно, не ссорьтесь. Я уйду сейчас. Нет, нет, девочка моя, не надо, я сам. Не огорчай мать, не надо. Если ты сможешь написать мне, если ты сможешь…

Зина, оторвав клочок газеты на столике, быстро написала несколько слов, протянула носильщику, снова ухватила его за руку:

— Я напишу. Симферополь, главпочтамт, до востребования. Кому?

— Забельскому Виктору Ивановичу. Так меня назвали.

— Зина! — в последний раз попыталась удержать ее тетка.

— Я напишу. Все-все. Наш адрес я дала. Наша фамилия Бобровы. Я напишу вам. Вы только верьте, хорошо?

Поезд «Симферополь — Киев» уходил на север. Человек смотрел на открытое окно вагона. Девушка подняла к плечу раскрытую ладонь, шевельнула пальцами, улыбнулась.

— Какую фамилию ты называла? С кем я мог встретиться на войне? — держась рукой за вагон, человек шел рядом, ожидая ответа, уже зная, что сейчас произнесет девушка.

— Стебловский, Стебловский, Стебловский, — повторяла Зина, не замечая, что плачет.

Поезд пошел быстрей. Виктор опустил руку и, чтобы не терять из виду лицо девушки, двинулся к середине перрона.

«Стебловский!» — стучало в висках. «Стебловский!» — сжимало горло.

Он не ошибся. Девушка и танки — они были из того прошлого, которое принадлежало и ему. Девушка не бежала навстречу, держа в руке цветы, нет. Она уезжала, а навстречу ему из лесочка выползали танки и торопились к деревянному мосту, нависали над головой сторожевые вышки и колючая проволока, бежали под ноги лесные тропы, а за спиной ревело: «Хальт!» И толстый палач замахивался пистолетом, и тележка с трупами была невероятно тяжелой, и тени расстрелянных ложились между Виктором Забельским и Михаилом Стебловским, который пропал без вести на войне.

Но главное — остановить танки. Он всегда помнил об этом. А сейчас ясно видел, что танки остановились. Сначала первый и последний, чтобы ни вперед, ни назад: по бокам было болото. Танки горели, чадя, крутились в клубах дыма и копоти, из них выскакивали черные фигурки танкистов и падали на землю. Он ясно видел это. Он слышал рев двигателей, взрывы. Окуляром панорамы при отдаче ему рассекло бровь, он торопливо вытирал кровь и снова стрелял, поджигая одну за другой беспомощные, застопоренные ревущие черепахи.

Когда медленные стрелки часов на обожженной порохом руке Стебловского дошли до контрольного времени, он зашвырнул затвор пушки в болото и стал уходить в глубь леса. Но на него уже охотились целым взводом. Они прижали его автоматными очередями к земле, как незадолго перед этим он сам прижимал их огнем своей сорокапятки, и он понял, что не сможет уйти. У него оставалась одна граната, и он ждал, когда подойдут поближе зеленые фигуры, чтобы взорвать их вместе с собой, побольше, побольше. Он так и не успел подорваться. Судя по ранам, его задела очередь из автомата.

Он медленно шел по перрону, и многие оглядывались на седого носильщика.

А он думал о главном.

Дочь… Ты не водил ее за ручку в детский сад, не помогал надевать туфли, решать задачки и учить стихи. Она выросла, наверное, с другим отцом, и, возможно, с неплохим человеком, — вряд ли у тебя теперь есть право называть ее дочерью. Вряд ли.

Жена… Бывшая жена. Новая семья, новая жизнь, в которой тебе нет места, живому. Сколько раз, наверное, хоронила она тебя, пропавшего без вести, сколько раз встречала, да так и не встретила.

Будем считать, что и сегодня не встретила. Ошиблась.

Лейтенант Стебловский. Пропавший без вести. В бараках концлагерей, на плацах для экзекуций, в неудачных побегах, в «экспериментальном медицинском блоке» — там исчез ты, чтобы сегодня сделать попытку возвратиться. А нужно ли?

Он уходил от вокзала усталой походкой старого, нездорового человека. Все новые и новые воспоминания прорывались сквозь заслон небытия, вставали перед его внутренним взором, и он пугался их множеству и беспорядочности. Предстояло объять все прошлое, привыкнуть к нему. Он давно готовил себя к этому, но, даже готовясь, не знал, что это так грандиозно и утомительно — вспоминать. Может, потому еще, что надо смириться с ушедшим. С тем, что жизнь-то прожита.

А потом он подумал, что все-таки главное от него не ушло. Ибо этим главным в его жизни было — остановить танки. Ради солнца и света, ради вон того малыша, который идет, косолапя, по аллее сквера.

Шквальными ливнями и молодыми грозами летел над Европой мирный май, первый после шести лет войны.

Ликовали люди, поверив в избавление от рабства и в спасение от гибели. Гремели победные салюты. А на севере Голландии все оставалось по-старому.