Шрифт:
Она потянулась и поцеловала его в седой висок, наклонив к себе его крупную голову.
В глазах Евсеева было, обида и растерянность. Он понимал, что признание это запоздалое, и лишний раз подумал, что рядом с ним сидит действительно незнакомый, чужой человек, совсем далекий от его нежной и доброй Тошки. Склонившись, он тронул пересохшими губами пальцы ее руки.
Вот и все, сказал он себе, глядя, как она уходит. Он видел ее спину в зеркальце обзора. Затем всю ее, шагающую торопливо, решительно. Она повернула за угол, не оглянувшись.
Евсеев посмотрел на часы. Скоро пять. В далеком Певеке, на другой стороне планеты, Нина входит в учительскую, начиная трудовой день. Думает ли она о нем хоть изредка? Каким переоценкам подвергаются их отношения в разлуке? Уцелеет ли что-то после всего?
Поехали, товарищ командир. Уматывай отсюда. Он проехал по узкой булыжной мостовой, выжимая из двигателя предельно допустимые в городе шестьдесят в час. На повороте колеса взвизгнули, машина накренилась, вписываясь в поворот, и он вывел ее в левый крайний ряд, идя на большой скорости, нервничая и забывая об осторожности.
Великая апатия навалилась ему на сердце. Он подумал, что лучше бы ему не встречаться с Антониной. И вообще лучше бы остаться ему в устье Анюя, когда грохнулись они в песок, намытый весенним паводком.
Только что бы осталось после него? Ни дерева не посадил, ни сына не вырастил, ни дома не построил. Двух женщин сделал несчастными, а если бы остался в Анюе — материнское сердце убил бы.
Рой мыслей несся в голове, отвлекая его от главного — от улицы и машины.
На пересечении с площадью он имел преимущество: знак кругового движения позволял ему въезжать, никого не пропуская. Он сориентировался мгновенно: идущий по площади огромный груженный каменными глыбами КрАЗ обязан пропустить его, помеху справа. Он чуть притормозил и пошел на сближение.
«Жигуль» вынесся на площадь километрах на сорока пяти, и лишь в тот миг Евсеев понял, что КрАЗ не пропускает его.
Он сделал все, что было возможным: газ, руль вправо, еще правей. Успел подумать удовлетворенно, что пристегнулся ремнем. И тут же представил звон разбиваемого стекла и скрежет рвущегося металла. Глыбы камней, вываливаясь из кузова КрАЗа, раздавят то, что останется от «Жигуля» после столкновения.
Песчаная коса в устье Анюя налетела на него за окном вертолетной кабины, приборная доска с десятками кружков-циферблатов и тумблеров надвинулась близко-близко. И из приборов, из песка ж воды, из дальних и ближних сопок, из голубого неба пришли и глянули на него печальные глаза матери.
«Неужели это финиш? — подумал он. — Не может ведь этого быть! Не может! Все еще впереди. Все еще будет! Будет!»
«Жигуль» по неимоверной дуге проскочил в миллиметре перед взбесившимся КрАЗом и пошел по кругу, едва не перевернувшись на правый бок, по площади, оставляя позади себя визг тормозов.
Евсеев сжимал побелевшими пальцами руль и шептал: «Не выйдет, не выйдет, мы еще поживем». Он не верил, что остались у него в жизни лишь разлуки. Он твердо знал, что впереди еще встречи, много встреч, ради которых стоит жить.
Жаркое солнце плыло в небесной глубине, и кроны зеленых тополей дрожали под слабым ветром, ж белые хризантемы в палисадниках перед домами глядели любопытно в строгие глаза фар проезжающих автомашин.
— Здравствуйте! — говорил Евсеев деревьям, цветам, небу и солнцу. — Здравствуйте, все. Я живу. Я еще живу.
Плохая видимость
На Востоке говорят, что человека невезучего собака укусит, если даже он взберется на верблюда. Василий Романович Гусин не считал себя неудачником, но, когда подошел срок исполнения им обязанностей главного инженера предприятия, скис. И в неудачники сам себя записал. Не то чтобы он испугался или растерялся, нет. Работу свою он знал, люди на самых дальних и близких подстанциях ему были знакомы, да и оставляли его за главного не первый раз. Впрочем, именно поэтому, наверное, и скис.
Первый раз он оставался командовать с гордостью за оказанное доверие, с затаенной жаждой власти, мечтал многое изменить, сделать по-своему. А теперь думал лишь о тяготах бесконечных переездов и перелетов, о необычно сухом и жарком лете, о том, что работать не с кем. Жена, заметив его угнетенное состояние, спросила вечером, накануне его вступления в должность главного инженера:
— Может, откажешься?
— Поздно, Верочка. Директор сегодня улетает.
Семилетний Лешка играл на диване солдатиками и будто не слышал разговора родителей, но уже в постели, когда Василий Романович наклонился, чтобы поцеловать щеку, пахнущую свежестью и чистотой, сонно спросил:
— Ты опять будешь директором?
— Нет, сынок, главным инженером.
— А можно, я приду к тебе в кабинет и мы с тобой будем звонить друг другу? — вспомнив о, забаве, которую придумал ему однажды отец, он оживился, взбудоражился.
— Хорошо, Леха, как-нибудь в воскресенье.
— А когда воскресенье?
— Через три дня. Спи, котька.
— Я Леха.
— Спи, котька Леха.
Вера готовила обед, с кухни несло жареным. На двух электрических плитках булькало и шкварчало в кастрюле и на сковороде варево-жарево. Гусин сзади обнял жену, прижался щекой к щеке, попытался поцеловать в уголок губ, по Вора отстранилась, сказала: «Колючий ты!» И снова принялась резать на узкие полоски венгерское лечо, пару банок которого Гусин случайно достал в одной из поездок по дальним приискам.