Вся семья собиралась вечером за обедом и после обеда, и все, когда могли, съезжались на дачу, гости — были гости всей семьи, а гости мамы и гости дяди Ма тоже становились гостями всей семьи — приходили к нам в Москве и приезжали на дачу. Я бывала вместе со взрослыми, мое место было при них. Взрослые вели свои разговоры, кто-нибудь напевал, они смеялись своим шуткам и подшучивали надо мной. Они мне объясняли, они улыбались, шикали на меня полусерьезно, а дядя Ма фыркал — я путала «вожди» и «вожжи», для меня это было одно слово в двух вариантах и любое из них могло обозначать оба предмета. Зимой в Москве дядя Ма пел цыганский романс, изменяя для меня слова — ему это нравилось, а я хоть и прозревала особое намерение в его тоне, представляла себе с наслаждением изображаемую песней картину: из того, что я уже видела, создавалось то, чего я не видела и никогда не увижу, но последнему я не верила и долго еще не буду верить. «Гайда, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом. Светит месяц серебристый, мчится парочка вдвоем, — пел дядя Ма. — Милый шепчет: «Дай варенья», ласково в глаза глядит, а она, полна смущенья: «Не варила», — говорит».

В Москве я обедала вместе со всеми за большим столом. Один раз меня кормили курицей, а взрослые ели котлеты, большие, с ладонь, как их делала Наташа, и красные внутри. Взрослые смеялись и говорили, что едят конину. Мне ужасно захотелось не быть отделенной от них, и я просила, чтобы мне вместо курицы дали лошадиную котлету. Они меня убеждали, что курица лучше, что ее специально для меня купили — мне не хотелось, чтобы мне было лучше, хотелось быть как все.

Бог знает почему взрослые говорили о моей пригодности к балету, может быть, кто-то пришел и оценил меня — они в балет не ходили, в балетном мире знакомств не имели, о балете не говорили. Они находили единственный недостаток, который мог помешать моей балетной карьере, — выступающие коленки. Я не знала, что такое балет, но запомнила приговор…

В Москве, в комнате, которая сохранила название и функцию столовой, но стала к тому же кабинетом мамы и спальней мамы, моей и Марии Федоровны, часы с маятником за стеклом висели на стене и били каждые полчаса. Я только еще училась определять время, и мне страстно хотелось увидеть, как сливаются обе стрелки в двенадцать часов, и особенно услышать, как часы бьют в это время, как надолго растягиваются двенадцать ударов, которые не походят на остальные, торжественная вершина жизни часов. В двенадцать часов ночи я спала, а днем в это время меня уводили гулять. Но однажды полотеры натирали у нас полы. Двое мужчин с недовольными, сердитыми лицами сначала брызгали на пол из ведра, а через некоторое время, припрыгивая — весело, казалось мне, — на одной босой ноге с оранжевой ступней и пяткой, другой, на которую была надета, как лыжа, щетка, скользили по полу взад и вперед. Наверно, некому было присмотреть за полотерами, кроме Марии Федоровны, и прогулку отменили. Я сидела в столовой среди сдвинутой мебели, стулья были перевернуты и положены на отодвинутый стол. Чтобы увидеть циферблат, надо было подойти к столу и посмотреть между торчащими кверху ножками стульев. Я находилась за шкафом, задумалась и спохватилась только после нескольких ударов. Я не могла обманывать себя: в услышанном не было ничего особого. Мечта обещала удовлетворение жажды, но жажда осталась неудовлетворенной. И что же? Даже теперь я слушаю двенадцать ударов с некоторым почтением.

Однажды утром я увидела у бабушки на носу капельку крови и сказала: «Бабушка, у тебя на носу кровь». Бабушка не поверила и ответила, смеясь: «Ты обманываешь меня, сегодня первое апреля». Вряд ли я знала, что в этот день было первое апреля, и я услышала в первый раз, что первое апреля — день обманов. Я настаивала на своем, бабушка встала, посмотрела в зеркало, убедилась, что я ее не обманываю, и удивилась, что я заметила этот крошечный красный шарик. Для меня же капля крови на лице бабушки стала симптомом ее болезни, а потом вспоминалась как предвестник ее смерти. В том апреле мне исполнилось пять лет.

Бабушка, мама, дядя Ма вели между собой взрослые разговоры. Мария Федоровна же начала мне рассказывать о недетских вещах, видимо, она не могла не говорить, раз рассказывала об этом трехлетнему ребенку. Я представляла себе прошлое по рассказам Марии Федоровны: революция — это слово было у всех на устах — была не так уж давно (что соответствовало действительности, революция была старше меня на девять лет), а до революции было Временное правительство, вот оно-то было бесконечно долго, потому что до него был царь, а царь — персонаж сказок, сказки же связаны с очень давними временами, так как уже давно ничего похожего на сказки не происходит. Правда, Мария Федоровна уже жила во время царя, значит, эта «давность» соизмерялась с ее старостью или ее старость соизмерялась с этой «давностью».

Мои взрослые, когда настало время, «уплотнились» [5] , поселив в одной комнате сестру бабушки, тетю Эмму с сыном, моим двоюродным дядей Ю, и их удивляло, что с ней, родственницей, возникают ссоры. До меня в квартире жил милиционер. Мама мне про него сказала только то, что он жил в этой квартире и от него, слава богу, избавились, а через несколько лет после маминой смерти я нашла постановление суда, в котором говорилось, что милиционера выселяют за то, что он буйствовал, пьяный, бегал за моей мамой и кричал: «Убью слепую жидовку!» Но мама не рассказала мне об этом, она меня щадила всегда, до последнего дня своей жизни.

Больным местом для моих взрослых была ванная. Тогда считалось еще, что кухня — место, где орудует прислуга, а уборная и ванная — придаток спальни, где чужим людям не место, как им не место в наших постелях. Ванная была проходной комнатой между коридором и комнатой дяди Ма; из комнаты дяди Ма была еще дверь в самую большую комнату в квартире, бывшую гостиную, теперь комнату Вишневских (ранее там жил милиционер), эта дверь была, разумеется, наглухо заколочена, и мои взрослые, не пуская соседей в ванную, аргументировали это тем, что дядя Ма не сможет проходить к себе в комнату, если ванной будут пользоваться посторонние люди.

Однажды бабушка, мама и дядя Ма вернулись домой разгоряченные и обиженные, они громко обсуждали что-то. Я поняла, что это от кого-то поражение и перед кем-то отступление, и страх, что это повторится, остался во мне навсегда. А когда осенью я вернулась с дачи в Москву, в ванной уже стояла деревянная перегородка (еще до отъезда на дачу были тяжелые шаги в коридоре, падение досок на пол, грубые голоса). Доски были выкрашены в грязно-красный цвет, а краска была неровной, бугристой: то ли краска была плохая, то ли доски плохо оструганы, — в квартире еще ничего не было настолько безобразного.