К счастью, после этого вопросы о малой Родине закончились, и начали обсуждать наше будущее. Оба моих собеседника были уверены, что следователи во всем разберутся, и вскоре они окажутся на свободе и будут восстановлены в правах и званиях.

– Наивный вы народ, - покачал я головой.
– Не хочу пугать, но отсюда вас вряд ли выпустят. Либо расстрел, либо, в лучшем случае, лагеря.

– Опять вы за свое, товарищ Сорокин, - вздохнул Кржижановский.
– Ну нельзя же быть настолько пессимистичным, нельзя же так категорично не верить в справедливость!

– Действительно, - присоединился артиллерист.
– Я вчера невольно подслушал ваш разговор, и кое в чем вынужден не согласиться...

– Я вас понимаю, - предвосхищая аргументы собеседника, сказал я.
– И не собираюсь вас переубеждать. Просто когда вам зачитают приговор - вспомните наш разговор.

Между тем Костыль сотоварищи затеяли чифирь. Делали они его оригинально. Приоткрыли окошко, под которым на полу развели самый настоящий костерок из тряпок и газет, пристроили на него кружку с водой, и когда вода закипела - бросили в нее несколько щепоток черного листового чая, хранившегося в плотной бумаге. После закипания сняли с огня, накрыли сверху донышком другой кружки. Сняли ее через 15 минут, и по 'хате' поплыл характерный запах.

Уголовники пили напиток по очереди, заодно пуская по кругу самокрутку, видно, для усиления воздействия. Курить я пробовал еще до армии, не понравилось, так и не научился. А вот крепкий чай уважал, научился пить его в Чечне, и предложи мне Костыль сейчас хлебнуть чифиря - может быть, и не отказался бы.

– На прогулку! По двадцать человек.

Дверь со скрипом отворилась, и первая группа во главе с Костылем и его подельниками отправилась дышать свежим воздухом. Я от прогулки отказался, и мои новые знакомые ушли гулять без меня. Еще одним, кто не пошел на прогулку, был летчик Ян Рутковский, вернувшийся весной из Испании. Он лежал по соседству, у него после избиения на допросе с неделю назад отказали ноги, вернее, он передвигался, но маленькими шажками, как я недавно до параши. И тоже все началось с отбитых почек. Как бы и самому преждевременно не стать инвалидом. А в медсанчасть его почему-то не переводят. У-у, звери!

Глядя на этого молодого, здорового парня, я его искренне жалел. Вся-то вина летчика была в том, что, вернувшись из испанской 'командировки', он раскритиковал конструкцию наших истребителей. Вот буяна и упекли сюда, и дальнейшая его судьба не выглядела особенно веселой. Если в СИЗО не загнется - скорее всего, загнется в лагере. А то и расстреляют за антисоветскую агитацию, которую ему инкриминируют, где-нибудь в подвальном коридоре.

Делать было нечего, время спрессовалось в одну растянутую, как кисель, субстанцию. По праву больного меня никто из сокамерников не тревожил, и я мог хотя бы насладиться лежанием на жестком матрасе, разглядывая нацарапанные на стенах надписи. Тут, судя по всему, не красили стены с дореволюционных времен. Глаза - один из которых был прилично затекшим - натыкались на даты, самая старая из которых относилась к 1897 году. 'Гога из Тифлиса - 1897', а чуть ниже те же цифры и надпись, сделанная грузинской вязью. Нацарапать что ли ради смеха - 'Здесь был Ефим Сорокин, родившийся в 1980-м году, в год проведения московской Олимпиады'... То-то сидельцы затылки будут чесать.

Периодически кого-то вызывали на допрос, кто-то возвращался изрядно побитым, а двое из вызванных и вовсе не вернулись, и этот факт не внушал мне и другим оптимизма.

Настало время ужина. Блатные, как обычно, кучковались на примыкающих к окну нарах, и я приметил, что они там о чем-то перешептываются, изредка бросая взгляды в нашу сторону.

– Затевают какую-то пакость, - негромко проинформировал я комбрига.
– Ночью нужно быть готовыми ко всему.

– Установим поочередное дежурство, - так же тихо ответил Кржижановский.
– Нас уже несколько человек набирается, из военных, да и остальные из сочувствующих, так что дадим вам отоспаться, справимся своими силами.

Как и вчера перед сном, свет выключили где-то часов в 11 вечера, и камера погрузилась в темноту. Слабый луч лунного света, падавший в зарешеченное оконце, и тлеющий красным кончик папиросы из блатного угла - вот и все освещение. Хорошо хоть фрамугу приоткрыли, а то бы вся камера провоняла табаком. Запасы махорки у них, наверное, солидные, передачки, небось, кореша с воли передают.

Сон не шел. Сокамерники ворочались, что-то бормотали, разговаривали... Правда, постепенно все же затихали. О том, сколько прошло времени после отбоя, можно было только догадываться. А мне все равно не спалось. Ныли побои, в боку ломило, нужно показаться медику, может, хоть какую-то фиксирующую повязку на ребра наложит, а еще лучше, если в 'больничку' определят.

Я закрыл глаза, пытаясь все же уснуть. Видно, с закрытыми глазами у меня обострился слух, потому что я расслышал какое-то шевеление в 'блатном углу'. Открыл глаза - и различил в сумраке три крадущиеся в нашу сторону тени. Чуть толкнул лежавшего рядом комбрига, тот стиснул мое запястье - мол, все вижу, нахожусь в полной боевой готовности.

Я смотрю в щелочку из-под опущенного века правого глаза, левый и так заплыл. Надеюсь, Кржижановский тоже догадался прикрыть веки, не сверкать белками глаз в мутном лунном свете.

Тени совсем рядом, объясняются знаками. В руке одного из них виден какой-то слаборазличимый предмет, похоже, очередная, сделанная из 'весла' заточка. У них тут склад что ли?!

– Бей блатных!

Я даже вздрогнул от неожиданности. Крик комбрига поставил на уши, показалось, разом всю камеру. Началось какое-то броуновское движение, кто-то закричал, послышались звуки борьбы, пыхтение, чей-то болезненный вскрик, матерщина и возня под шконкой. Я пытался что-то разглядеть, но в такой суете это занятие выглядело крайне бесперспективным.