...Света была дома. Зато не было зловредного Макарыча, мужа тетки. Полина (вот женщина!) подбежала ко мне со словами:

– Ну что, что ты мне принес?

Я опешил.

– Как? Ты же сама просила...

– Что я просила?
– довольно искренне удивилась дочь.

– Вот это...
– растерянно проговорил я, вынимая из коробки брыкавшегося Руслика-Суслика.

Полина завизжала от восторга, кинулась к свинке. Света, став выше, застыла. Тетка посерела лицом, заклокотала:

– Вот сволочь! Посмотри, что он принес! Да он издевается над нами!

– Да, ты издеваешься над нами!
– согласилась Света.

Она всегда соглашалась с теткой.

– Мамочка, мамочка, смотри, какой он красивый!
– пытаясь разрядить ситуацию, приблизилась к матери Полина.
– Возьми его, возьми, он тебе понравиться!

Вера отдернула руку, потянувшуюся к свинке.

– Я унесу его через неделю, - пережив «сволочь», сказал я заранее приготовленную фразу.

Женщина, с которой я бок об бок прожил шесть лет, казалась мне механической.

– Унесешь!
– подбоченилась тетка.
– Да он за неделю Суську трижды обрюхатит!

Глаза ее озабоченно бегали от моих глаз к глазам племянницы. «Есть еще что-то между ними, есть! Не дай бог, помирятся!»

– Принес подарок за сто рублей...
– почувствовав беспокойство тетки, выдала Света.

– Да он нищий!
– довольно осклабилась Лиза.
– Посмотри, на нем все тобою куплено!

Тетка была права. В бытность супругом Светы (90-стые годы) зарплаты старшего научного сотрудника хватало мне лишь на проездные билеты и покупку основных продуктов питания. Все остальное по своему разумению покупала жена, зарабатывавшая много больше.

– Даже носки и те твои! Два года прошло, а твои!
– мстительно блеснули глаза тетки.

Шесть с половиной лет она терпела меня, своевольного, в доме, шесть лет с половиной она была вынуждена молчать, но, вот, мои разверстые раны в полном ее распоряжении!

Оскорбленный, я принялся делать дыхательные упражнения, но йоговские штучки не помогли. В относительно приличных выражениях я сообщил Лизе нечто такое, что та, несколько секунд похватав ртом воздух, ретировалась к себе.

Следом побежала Света. Успокаивать - тетка могла отказаться сидеть с Полиной вечерами.

Я подошел к дочери.

– Дай хоть поцелую тебя на прощанье.

Полина, выронив Руслика-Суслика, отшатнулась, споткнулась об самокат, подаренный матерью, и нырнула под стол.

– Ты что!?
– вскричал я, пытаясь поднять дочь на ноги.

– Не целуй меня, не целуй! Бабушка вчера сказала, что холостые мужчины все болеют от нехороших женщин. Забирай свою свинку и уходи!

***

На станции я зашел в бар выпить стакан вина. Руслику-Суслику, скребшемуся в коробке, купил чипсов.

Макарыч, крепкий, высокий шестидесятилетний мужчина, нашел нас на платформе, в двух шагах от милицейского пункта.

– Ты что, подлец, моей жене сказал?
– схватив за грудки бывшего свояка, закричал он на весь перрон.

Я втянул в себя воздух и понял, что влип: Макарыч, в отличие от меня, был безнадежно трезв. Будь он выпившим (как обычно под вечер), я, конечно, немедленно бы освободился от захвата. А в существующем контексте, понял я, стоит хоть легонько оттолкнуть правозащитника, как тот мешком упадет на асфальт, закричит благим матом, и ночь, а, может быть, и не только ночь, мне придется провести в милицейской клетке. Если бы Макарыч хотел посчитаться за кратковременное (и, в общем-то, извинительное) лишение его жены дара речи по-свойски, он наверняка обошелся бы привычными русскому уху оскорблениями.

Плотнее сжав коробку с Русликом под мышкой, я сделал робкую попытку самоопределиться.

Макарыч обрадовался - «Все идет так, как задумано!» - и, готовясь упасть и крича: «Милиция, милиция!», потащил меня к дверям пункта. «Сейчас ты узнаешь, почем ментовские сапоги в ночное время!» - было написано у него на лице всеми красками злорадства.

«Что делать?! – закусил я губу.
– Черт, ведь зарплату еще получил, утром останусь без копейки!»