Черт оказался рядом и подсказал выход. И я, не раздумывая, ухватился за предложенную бесом антисемитскую соломинку.

– Евреи! Евреи!
– закричал я во весь голос, зная, что в Болшове постоянно и не безрезультатно пасутся активисты РНЕ.
– Вы хотите отнять у меня дочь! Не выйдет!! Не отдам!

Макарыч опешил, разжал железные пальцы и, окидывая взглядом заметно оживившуюся перронную публику, растерянно проговорил:

– Я не евр-е-ей, я мордви-и-н...

– Нет, ты еврей!
– затряс я указательным пальцем.
– Ты всю жизнь был еврейской служкой! Прочь с моих глаз, не то Баркашова позову!

К огромному облегчению нас обоих на станцию влетела электричка. Вскочив в первую попавшуюся дверь, я уселся подальше от людей.

Мне было стыдно.

Я поднял голову, взглянул в окно и, увидев Макарыча, почесывающего затылок, горько усмехнулся: «Дожил... Разыграл антисемитскую карту. Теперь дочь увижу только через суд... Если, конечно, его выиграю...»

Я никогда не был антисемитом. Сын геологов, я с трехлетнего возраста мотался с родителями по всему многоплеменному Союзу, учился в Душанбе в классе, в котором редкая национальность могла похвастаться более чем тремя представителями. О том, что евреи нехороши, я , поступив в московскую аспирантуру узнал от коллег коренной национальности. Но лишь пожал плечами. И жена-еврейка была ничем не хуже первой жены-украинки, или второй русской. И в том, что я не прижился в окружении ее сплоченных родственников, была не их вина. Но так легко, так обычно сваливать все на евреев...

(Из "Руслика-суслика", повести о многострадальной морской свинке