Шрифт:
Какие же интимные подробности личной жизни или политические выпады в адрес власти могли таить в себе рукописи шестой главы?
Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, следует внимательно рассмотреть печатную редакцию главы и те несколько автографов, что дошли до нас.
Интерес в этом смысле представляет строфа III печатной редакции, в которой находим известную нам по стихотворению «Простишь ли мне ревнивые мечты…» (1823) тему ревности:
Его нежданным появленьем,Мгновенной нежностью очейИ странным с Ольгой поведеньемДо глубины души своейОна проникнута; не можетНикак понять его; тревожитЕе ревнивая тоска,Как будто хладная рукаЕй сердце жмет…Последние три стиха Ю. М. Лотман сопоставил со следующими тремя стихами пушкинского перевода «Из Ариостова “Orlando furioso”», сделанного, как принято считать, в те же месяцы (январь – июль), когда писалась глава:
И нестерпимая тоска,Как бы холодная рука,Сжимает сердце в нем ужасно…«Возможно, что именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода» – предположил Лотман [80] .
80
Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 287.
Иное соображение относительно причин возникновения перевода предлагает В. С. Непомнящий, сопоставивший перевод с элегией «Под небом голубым страны своей родной…», написанной, как явствует из даты, начертанной на рукописи рукой Пушкина, 29 июля 1826 года.
Непомнящий делает весьма убедительное предположение, что перевод и элегия являются откликом на одно и тоже событие – известие о смерти Амалии Ризнич, полученное Пушкиным 25 июля 1826 года:
«Сходство перевода – сделанного, в общем, с замечательной точностью – с элегией разительно, оно не могло не остаться незамеченным, но почти не осмыслено…
В сущности, элегия и перевод образуют единый контекст.
Необходимо подчеркнуть то, что, собственно, разумеется само собой, но при разборе стихов Пушкина часто забывается. Элегия, конечно, не могла быть написана сразу в момент известия о смерти; она не есть первая непосредственная реакция, она – рефлексия над реакцией, отделенная каким-то временем: не “отражение” испытанных чувств, а – постижение их. Вероятно, для этого и оказался нужен перевод, где описывается чужой – Орланда, – но сходный опыт…» [81]
81
Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира. М.: Наследие, 1999. С. 208–211.
Касаясь вопроса о датировке перевода, Непомнящий отмечает:
«Академическое собр. соч. (Н. В. Измайлов) датирует перевод “январем – июлем (?) 1826 г.” (См. III (2), 1126). Конечно, следует оставить только июль, даже конец июля, и избавиться от знака вопроса – то есть признать, что перевод мог быть сделан только после получения вести о смерти Амалии Ризнич» [82] .
Признавая справедливость предложения Непомнящего датировать перевод концом июля, мы отдаем себе отчет в том, что такое признание влечет за собой далеко идущие последствия, ведь строфа III главы, как это отметил Лотман, также связана с переводом: она написана в одно время с ним или после него. Это должно означать, что работа над шестой главой романа (во всяком случае, со строфы III) началась также в конце июля, после получения известия о смерти Ризнич.
82
Там же. С. 210.
И значит, испытываемые Татьяной муки ревности являются отражением авторских чувств, обуревавших Пушкина в связи с получением известия о смерти бывшей возлюбленной, отражением нахлынувших на него с новой силой воспоминаний о ней, о приступах ревности, охватывавших его самого летом 1823 года в Одессе.
Подтверждение нашим рассуждениям находим в пропущенных строфах XV и XVI, дошедших до нас по копии В. Ф. Одоевского и опубликованных в 1887 году Я. К. Гротом. Строфы эти сопровождают описание мук ревности уже не Татьяны, а Ленского, но от того их биографический подтекст не становится менее явным:
XV
Да, да, ведь ревности припадки —Болезнь, так точно как чума,Как черный сплин, как лихорадка,Как повреждение ума.Она горячкой пламенеет,Она свой жар, свой бред имеет,Сны злые, призраки свои.Помилуй Бог, друзья мои!Мучительней нет в мире казниЕе терзаний роковых.Поверьте мне: кто вынес их,Тот уж конечно без боязниВзойдет на пламенный костер,Иль шею склонит под топор.XVI
Я не хочу пустой укоройМогилы возмущать покой;Тебя уж нет, о ты, которойЯ в бурях жизни молодойОбязан опытом ужаснымИ рая мигом сладострастным.Как учат слабое дитя,Ты душу нежную, мутя,Учила горести глубокой.Ты негой волновала кровь,Ты воспаляла в ней любовьИ пламя ревности жестокой;Но он прошел, сей тяжкий день:Почий, мучительная тень!Выделенные нами стихи свидетельствуют о том, что приведенные строфы написаны после 25 июля 1826 года, после получения скорбной вести о смерти Ризнич. Если воспользоваться выражением Непомнящего, строфы эти вместе с переводом из Ариосто и элегией «Под небом голубым страны своей родной…», в сущности, «образуют единый контекст».
Вполне вероятно, что именно первая половина главы (до строфы XXIV: «Но ошибался он: Евгений…»), связанная с темой ревности и написанная, как это теперь становится ясно, после 25 июля 1826 года, содержала, как и приведенные нами пропущенные строфы, немало личного. Возможно, кроме этих строф, существовали и другие лирические отступления, обращенные к Амалии Ризнич, или это, случайно ставшее известным нам, лирическое отступление было более развернутым.