Этого фараон мог бы и не произносить. Перепуганный чати немедленно поклялся в сердце своём в несокрушимой верности Великому Дому, употребляя при этом такие страшные клятвы, каких не произносил за всю свою жизнь. На этот раз боги оказались к нему милостивы, и он вышел невредимым из покоев живого бога. Дома, у колыбели новорождённого сына, чати вознёс богам горячие молитвы, благодаря их за избавление от смертельной опасности. Рехмира немедленно дал новорождённому имя Аменхотеп [100] , хотя раньше намеревался назвать его Рамесу в честь покойного отца, и объяснил счастливой и встревоженной его видом Ми, что только что испытал силу великой благости царя богов. Вероятно, наивная Ми подумала, что её возлюбленный господин свалился в реку и чудом избежал крокодильих зубов — войдя во двор своего дома, Рехмира бросился к колодцу и опрокинул на свою пылающую голову целое ведро воды, так что теперь она ручьём стекала с его одежды, — или предположила, что на него налетела колесница, во всяком случае, бедной наложнице было невдомёк, что могущественный чати только что испытал жесточайшее разочарование в своём уме и ловкости. Пытаясь отвлечь господина забавным сопением младенца у своей груди, наивная Ми заметила, что её возлюбленный господин, должно быть, очень рад рождению сына и оттого утратил обычную свою внимательность и осторожность, имея в виду воображаемых крокодилов и колесницу. Услышав это, Рехмира нервно рассмеялся, чем поверг женщину в полное недоумение, и подтвердил, что она тысячу раз права, права, права! Покинув наконец изумлённую Ми и буяна Аменхотепа, который кричал во всю дарованную богами силу лёгких, чати уединился в своём рабочем покое, горько посмеиваясь над самим собой. Увы, фараон оказался вездесущим, хотя Рехмира и не предполагал этого. Как же сумел он узнать?..

Покончив дела с чати, Тутмос отправился в покои царицы, куда в последнее время наведывался часто. Вот уже четыре месяца Нефрура носила в своём чреве долгожданное дитя, и Тутмос верил всем сердцем, что это будет мальчик. Царица старалась казаться весёлой, на самом деле её охватывал страх, она боялась и неожиданной нежности Тутмоса, и его пытливых взглядов. Увидев входящего мужа, она поднялась ему навстречу, он взял обе её руки, сжал их, заглянул ей в глаза. Она ответила смущённой, немного испуганной улыбкой.

— Всё ли хорошо, Нефрура?

— Всё хорошо, мой господин.

Он сел в кресло, притянул её к себе, усадил на колени, с удовольствием ощутив заметную тяжесть её обычно невесомого тела. Нефрура сидела покорно и тихо, опустив глаза, осенённые длинными чёрными ресницами. Ресницы эти — что птичьи крылья, коснись их — и улетят! Он поцеловал её, стараясь обнимать нежно, не причинять беспокойств.

— Ты очень бледна, Нефрура.

— Это тебе показалось…

— Разве можешь ты обмануть меня? — Тутмос негромко рассмеялся. — Чати пытался обмануть — и тот не смог! Разве это под силу тебе, женщине?

— Женщине многое под силу, мой возлюбленный господин.

— Но ты ведь не обманываешь меня, что ждёшь ребёнка? — Он положил руку на её уже обозначившийся живот. — Или ты носишь под платьем букет лотосов?

— Нет, я ношу солнце.

— Верно! И моя рука чувствует прикосновение его лучей…

Она не привыкла к его ласке, не привыкла к таким словам и чувствовала себя скорее смущённой, чем счастливой. Что будет, если она обманет его ожидания и родит дочь? Когда-то она сама обманула надежды своего отца, Тутмоса II. Родись она мальчиком — ни ей, ни Тутмосу не пришлось бы испытать тяжкого для них обоих владычества Хатшепсут. Если у Тутмоса и Нефрура родится дочь, тень Хатшепсут ещё долго будет витать над ними.

— Ты не покинешь меня, мой господин? Мне страшно…

— Чего же ты боишься?

— Разлуки с тобой. И ещё… — Она произнесла шёпотом, еле слышно, мучившие её слова: — Боюсь обмануть твои надежды, мой лучезарный господин.

— Девочка?

— Я надеюсь, что это будет мальчик.

— И я тоже надеюсь! — Забывшись, Тутмос слишком сильно сжал тонкую кисть царицы, она невольно поморщилась от боли. — Боги милостивы, они не обманут моих ожиданий. И думать не хочу о дочери! Потом, позже — может быть. Ты слышишь меня, Нефрура?

Она закрыла глаза, сжала веки кончиками пальцев. Нет, плакать нельзя. Это огорчит Тутмоса и может причинить вред ребёнку, ведь отныне она не принадлежит себе всецело, как это было раньше, даже после её замужества. Только бы он не покинул её, если она родит дочь. И не покинул бы сейчас, не шёл в Ханаан.

— Ты ведь не отправишься в Ханаан сейчас же, мой господин?

— Нет, дождусь твоих родов. Да и войско ещё не готово. Подожду, пока этот мошенник Рехмира раздобудет мне средства для содержания сильного войска. Нужно ещё закупить коней у хатти, обучить новобранцев… Отправлюсь в поход в начале времени перет, тогда переходы через пустыню будут легче. Не могу забыть этих долгих недель бездействия, пока дул горячий ветер из пустыни! Говорят, наш отец однажды едва не погиб в пустыне во время охоты, когда поднялся песчаный вихрь. Его спас какой-то воин, набросивший на его голову случайно оказавшийся под рукой плащ. Стоять в пустыне с войском, когда нельзя даже проводить учений, ужасно. А сколько людей гибнет из-за болезней! Если бы не искусство Джосеркара-сенеба и его помощников, я потерял бы половину войска. В походе достаточно ранений…

Он говорил энергично и громко, как всегда, когда речь заходила о войнах. Нефрура слушала мужа, продолжая сидеть у него на коленях, но думала о своём. Неужели боги будут жестоки к ним обоим и снова не позволят сбыться таким невинным и естественным надеждам? Опытные женщины говорили ей, что она носит мальчика, но и они могли лгать или ошибаться. Царица надеялась только на богов, на мать Исиду, ждала знамения, чуда. Если над её головой появится сокол — значит, она родит сына. И если упадёт к её ногам плод сикоморы, тоже будет сын.

— Ты всё-таки грустишь!

— Как я могу грустить, когда ты со мной, возлюбленный?

— Тогда улыбнись.

Она улыбнулась, чуть раздвинув уголки губ.

— Думай о радостном, Нефрура. Жрецы говорят, надо думать о радостном. А потом мы отправимся с тобой в Мен-Нофер, где строят новый дворец, хотя и пытался этому помешать глупец Рехмира. Будем там только вдвоём, всех женщин оставлю здесь. Ты, я — и сын. Как только встанет и научится ходить, дам ему в руки лук. Ничего, что лук будет больше его самого! — Тутмос снова хрипловато рассмеялся. — Пусть привыкает, пусть возится с ним, а потом я вложу в его руки маленький лук и покажу, как натягивать тетиву. Потом научу править колесницей, укрощать свирепых коней… Когда настанет день прощания с детством, возьму его с собой на охоту, пусть будет на колеснице рядом со мной, пусть послушает громкое дыхание коней, хруст песка, свист ветра в ушах. Я уверен, он будет в восторге! Я воспитаю его настоящим воином, более сильным, чем я сам. Его стрела будет пробивать медь толщиной в три пальца!