Меня всегда изумляло, что отец Александр не уставал наполнять благодатью наши «дырявые сосуды». Как-то он сказал моей подруге Элле Лаевской: «Думаешь, наконец-то – друг, нет, оказывается, опять – пациент».

Тамара Жирмунская

Шёл 1981 год. Зашли в новодеревенскую церковь, купили свечу. Незнакомый священник прошёл мимо. И мать Нины Родиной проводила его недоверчивым взглядом: «Никак наш батюшка еврей?»

И вот неделю спустя мы с Ниной сидим у этого нетипичного батюшки. Какое совпадение! Отец Александр не удивлён: «Всё это закономерно! Если закономерна молекула, закономерна снежинка, то тем более не может быть случайной человеческая судьба. Это всё-таки не снежинка…»

Евгения Завадская

Саша появился в моём доме в середине шестидесятых годов. В зимний воскресный вечер его привёл после совместной лыжной прогулки мой друг Г.С. Померанц. Саша был раскрасневшийся от мороза, бодрый, в вязаном, ручной работы, с оленями на груди, большом уютном свитере, с удовольствием пил горячий чай и был удивительно прост и естественен. Я всё твержу, вспоминая тот далёкий зимний вечер, блоковскую строчку: «Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне…» – именно таким светлым и бодрым вошёл в круг моих друзей отец Александр.

Фазиль Искандер

Впервые мы встретились с отцом Александром за городом, в доме наших общих знакомых. Я увидел человека редкой физической красоты и духовного обаяния. Знакомясь с личностью значительной, обычно некоторое время испытываешь отчуждение, трудность в нащупывании общих точек соприкосновения, пока не выйдешь на разговор близкий и дорогой обоим. В этом случае ничего подобного не происходило. Казалось, я встретился с человеком, давно знакомым. С первой же секунды полился интересный разговор, казалось, давно начатый и случайно прерванный. Выяснилось, что я с отцом Александром действительно был знаком, только заочно: читал несколько его прекрасных богословских книг, изданных на Западе под разными псевдонимами.

Майя Каганская

Надежда Яковлевна Мандельштам до того тщательно начертала план, что даже место моего назначения вывела крупными печатными буквами: Пушкино. Понимала, с кем имеет дело… И план действительно своё дело сделал – окончательно меня запутал, и я бессмысленно долго кружу между станционным буфетом и какими-то невнятными, сбегающими от перрона тропками.

Выручила буфетчица, не без удовольствия наблюдавшая мои стыдливые метания:

– Что? Небось жидовского батюшку ищешь?

Я утвердительно сглотнула: да, мол, ищу, именно батюшку, именно жидовского…

Сижу на завалинке, на сквозняке двух потоков речи: один – из окна, за которым отец Александр вразумляет какого-то нервного неофита, другой поток заливает уши первостатейным матом: рядом со мной на церковном подворье строительные рабочие обсуждают качество кирпича, досок, оплату, заказчика…

Новообращённый в смятении: можно ли совместить Евангелие и карнавал? А что, если даже и М.М. Бахтин, до сих пор до дрожи почитаемый, не кто иной, как роковой обольститель, ловец неокрепших душ?

Мат сильно мешает, но по отдельным просочившимся словам и интонациям понимаю: страдальцу грехи отпущены, а попутно и Бахтину с карнавалом, как учит нас М.М., католическая церковь карнавал не осуждала, и негоже нам, православным, быть святее папы Римского.

…В начале семидесятых торговая сеть страны зияет чёрными дырами, в которые косяками безвозвратно уплывают предметы любой необходимости. Поэтому моя авоська под завязку напичкана жестянками с «Бычками в томате», «Шпротами в масле», «Сельдью бланшированной» и даже всенародными любимицами – «Сайрой» и «Печенью трески». Это Н.Я. (Надежда Яковлевна Мандельштам – Ю.П.) прислала отцу Александру «кошерный» гостинец по случаю Великого поста и велела кланяться. Поручение нравственно безупречно именно заурядной обыденностью повода: ведь не для того я мёрзла в нечистой, ещё не оттаявшей от зимы электричке, чтобы всемогущий отец Александр и меня приобщил к свету истинной веры! На это Н.Я. не только что не рассчитывала, но и не хотела даже самой укромной клеточкой своего со- и подсознания. В этом я абсолютно уверена.

Для горенки слишком низко, для светёлки – темновато, для кельи – воздух не тот, не келейный, библиотечный воздух от пыльных скопищ книг по углам. Какая-то демонстративная, почти театрализованная бедность, как будто взятая напрокат из сочувственных рассказов Чехова о бытовых ужасах жизни деревенского клира. Только две роскоши нездешним светом озаряли поистине чухонскую убогость приюта: это преогромная, шикарной бумаги, едва ли не штабная карта на стене и – хозяин дома за столом из неструганных досок на кирпичах. Карта Ближнего Востока, весело и густо расцвеченная свеже-алыми флажками, – они продолжают отслеживать передвижение израильской армии в уже закончившейся войне Судного дня.

По какой-то фасеточной ассоциации отец Александр напоминает мне мандельштамовского «Декабриста»: и не халат на нём, а ряса, и ни чубуком, ни трубкой не пахнет, и губы у него не ядовитые, а напротив, самые что ни на есть располагающие, и непонятно, что на что он променял: сон на сруб или сруб на сон, но та же в нём красноречивая «декабристская» нездешность (нет более ничего чуждого русскому декабрю, чем декабрист, – оттого, быть может, и восстание не удалось), вопиюще не пара он всему окружающему, как пришелец из другой страны. Только там бывают такие лица несошедшего загара из какого-то вечного лета, переизбыток пигмента в чёрных волосах, глазах, бровях, как хлорофилла – в южной зелени, врождённая властность холёных рук… Чудо как хорош…