Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых
вернуться

Самойлов Давид Самойлович
Шрифт:

1929

«А на чердак — попытайся один!..»

А на чердак — попытайся один! Здесь тишина всеобъемлющей пыли, Сумрак, осевший среди паутин, Там, где когда-то его позабыли. От раскаленных горячечных крыш Сладко и тошно душе до отказа. Спит на стропилах летучая мышь, Дремлет средь хлама садовая ваза. Ваза разбита: но вижу на ней, Не отводя восхищенного взгляда, — Шествие полуодетых людей С тяжкими гроздьями винограда. Дальше — слежавшаяся темнота, Ужасы, что накоплялись годами, Дрема и та, без названья, — та, Что отовсюду следила за нами. Нет, я туда подойти не смогу. Кто-то оттуда крадется по стенке, Прыгнул!.. Но я далеко, — я бегу, Падаю и расшибаю коленки… Помню и лес, и заросший овраг, — Было куда изумлению деться. Все — незабвенно, но ты, чердак, Самый любимый свидетель детства.

1929

Сон

Кате

Да, все реже и уже с трудом Я припоминаю старый дом И шиповником заросший сад — Сон, что снился много лет назад. А ведь стоит только повернуть, Только превозмочь привычный путь.— И дорога наша вновь легка, Невесомы наши облака… Побежим с тобой вперегонки По крутому берегу реки. Дом встречает окнами в упор. Полутемный манит коридор… Дай мне руки, трепетанье рук… О, какая родина вокруг! В нашу детскую не смеет злость. Меж игрушек солнце обжилось. Днем — зайчата скачут по стенам, Ночью — карлик торкается к нам, — Это солнце из-за темных гор, Чтобы месяцу наперекор. В спальне — строгий воздух тишины, Сумрак, превращающийся в сны, Блеклые обои, как тогда, И в графине мертвая вода. Грустно здесь, закроем эту дверь, За живой водой пойдем теперь. В кухню принесем ведро невзгод На расправу под водопровод, В дно ударит, обожжет края Трезвая, упрямая струя, А вокруг, в ответ на светлый плеск — Алюминиевый лютый блеск. В зал — он весь неверию ответ, Здесь корректно радостен паркет, Здесь внезапные, из-за угла, Подтверждающие зеркала. Поглядись, а я пока пойду На секретный разговор в саду. Преклоню колени у скамьи: Ветры, покровители мои! Долго вы дремали по углам, Равнодушно обвевали хлам. О, воспряньте, авторы тревог, Дряхлые блюстители дорог, Вздуйтесь гневом, взвейтесь на дыбы, Дряхлые блюстители судьбы!.. Допотопный топот мне вослед Пышет ликованьем бывших лет. Это ветры! Судорга погонь Иль пощечин сладостный огонь. На балконе смех порхает твой. Ты зачем качаешь головой? Думаешь, наверно, что, любя, Утешаю сказками тебя. Детство что! И начинаешь ты Милые, печальные мечты. Мы с тобою настрадались всласть. Видно, молодость не удалась, Если в 22 и 25 Стали мы о старости мечтать. В темной глубине зрачков твоих Горечи хватает на двоих, Но засмейся, вспомни старый сад… Это было жизнь тому назад.

1930

Муза

Когда я ошибкой перо окуну, Минуя чернильницу, рядом, в луну, — В ползучее озеро черных ночей, В заросший мечтой соловьиный ручей, — Иные созвучья стремятся с пера, На них изумленный налет серебра, Они словно птицы, мне страшно их брать, Но строки, теснясь, заполняют тетрадь. Встречаю тебя, одичалая ночь, И участь у нас и начало точь-в-точь — Мы обе темны для неверящих глаз, Одна и бессмертна отчизна у нас. Я помню, как день тебя превозмогал, Ты помнишь, как я откололась от скал, Ты вечно сбиваешься с млечных дорог, Ты любишь скрываться в расселинах строк. Исчадье мечты, черновик соловья, Читатель единственный, муза моя, Тебя провожу, не поблагодарив, Но с пеной восторга, бегущей от рифм.

1930

Болдинская осень

Что может быть грустней и проще Обобранной ветрами рощи, Исхлестанных дождем осин… Ты оставался здесь один И слушал стонущие скрипы Помешанной столетней липы. Осенний сад, сковавший лужи, Так ослепительно сверкал Зарей вечернею… Бокал — Огонь внутри и лед снаружи — Ты вспомнил… (Он последним был, Соединившим хлад и пыл.) Той рощи нет. Она едва Успела подружиться с тенью, И та училась вдохновенью, — Сгубили рощу на дрова. Для радости чужих дорог Три дерева господь сберег. Их память крепко заросла Корой, дремотой и годами, Но в гулкой глубине дупла Таят, не понимая сами, — Свет глаз твоих, тепло руки И слов неясных ветерки. Несчастные! Какая участь! Но пред тобой не утаю — Завидую, ревную, мучусь… Я отдала бы жизнь мою, Чтоб только слышать под корой Неповторимый голос твой. Летучим шагом Аполлона Подходит вечер. Он вчерне Луну, светящую влюбленно, Уже наметил, — быть луне Под легкой дымкою тумана Печальной, как твоя Татьяна. Дорогой наизусть одной Ты возвращаешься домой. Поля пустынны и туманны, И воздух как дыханье Анны, Но вспыхнул ветер сквозь туман — Бессмертно дерзкий Дон Жуан. В бревенчатой теплыни дома Тебя обволокла истома Усталости… Но вносят свет, Вино, дымящийся обед. Огнем наполнили камин, Прибрали стол, и ты — один. Ты в плотном облаке халата, Но проникает сквозь халат — Тяжелый холод ржавых лат И жар, струящийся от злата… Ты снова грезишь наяву, А надо бы писать в Москву. На сколько душу ни двои, — Чт'o письма нежные твои, Прелестные пустые вести, И чт'o — влечение к невесте, И это ль властвует тобой, Твоей душой, твоей судьбой!.. Во влажном серебре стволов Троились отраженья слов, Еще не виданных доныне, И вот в разгневанном камине — Внутри огня — ты видишь их И пламя воплощаешь в стих. С тех пор сто лет прошло. Никто Тебе откликнуться не в силах…

1930

«Мне вспоминается Бахчисарай…»

Мне вспоминается Бахчисарай… На синем море — полумесяц Крыма. И Карадаг… Самозабвенный край, В котором все, как молодость, любимо. Долины сребролунная полынь, Неостывающее бурногорье, Медлительная тишина пустынь, — Завершены глухим аккордом моря. И только ветер здесь неукротим: Повсюду рыщет да чего-то ищет… Лишь море может сговориться с ним На языке глубоковерстой тьмищи. Здесь очевиднее и свет и мрак И то, что спор их вечный не напрасен. Расколотый на скалы Карадаг Все так же неразгаданно прекрасен…

Карадаг (Поэма)

Сюда, рыдая, он сбежал С обрыва. На нетленном теле Багровой кровью пламенели Ожоги разъяренных жал Опалы божьей. Даже море Сужалось в ужасе пред ним И зябло, отразясь во взоре Зрачков огромных. Недвижим Стоял он. Тягостные крылья Не слушались, и он поник На камни и в тоске бессилья Оцепенел, но в тот же миг Воспрянул он и заломил Свои израненные руки, И вырвал крылья, и без сил На камни рухнул вновь… Сквозь муки Два пламени взметнулись врозь Взамен двух крыльев и впервые Земли коснулись… Словно лось, Огонь с трудом ворочал выей, Качая красные рога. Они, багровы и ветвисты, Росли, вытягиваясь в свисты, Нерадостные для врага. Изгнанник встал и посмотрел На всплески пламени, на племя Огней. Не по-земному смел Был взгляд его. В тяжелом шлеме Златых волос его глава Являла новое светило. Он прыгнул в пламя, — это было Жестоким жестом торжества. Огонь, кормивший корни крыл, На волю выпущен отныне, Затем, чтоб навсегда сокрыл Тирана райского, в гордыне Тучноскучающего. Месть Отрадней жизни для изгоя. Качаясь в пламени, он весь Был полон музыкой покоя Иль вдохновением: он — бог, Он — гибнет, но и ТОТ ведь тоже! — Ты будешь уничтожен, боже, Презренный райский лежебок, Творец раскаявшийся!.. — Так Кричал он, облаченный в пламя, Как в плащ дымящийся. Но враг Не отвечал. Огонь волнами Валил к луне, огонь простер Последний взлет, и вдруг разжалась Твердь, и разгневанный костер Ворвался внутрь… — Какую малость Я отдал, чтоб изъять тебя, — Вопило пламя, — Как просторно Жить, униженье истребя!.. Но вспыхнул блеск зарницы черной Из пустоты, и пламя вдруг Окаменело, а кричащий — Без головы, без ног, без рук — Обрубком вырвался из чащи Рыданий каменных, и ветр Вознес его на горб вершины, И там он врос в гранит… Из недр К нему вздымаются руины Пожарища, к нему толпой Стремятся каменные копья И в реве замерший прибой — Окаменевшее подобье Былого пламени… Кругом, Как яростные изуверы, Ощерившиеся пещеры Не дрогнув принимают гром. Костер, что здесь торжествовал, Застыл на вечное увечье, Здесь камни и обломки скал — Подобие нечеловечьей Могучей гибели… Лишь мох Краями хладного обвала Струится, словно жаркий вздох Души, что здесь отбушевала.

1931

Тешково

Акварели Волошина

О как молодо водам под кистью твоей, Как прохладно луне под спокойной рукой!.. Осиянный серебряной сенью кудрей, Возникал на листе вдохновенный покой. Я всем телом хотела б впитаться туда, Я забыла б свой облик за блик на песке. Легкий след акварели, сухая вода, Я жила бы на этом бумажном листке. И, влюбленно следя за движением век, Озаренная ласковым холодом глаз, Поняла б наконец, что любой человек Этот призрачный мир где-то видел хоть раз. Но когда? Я не знаю, и вспомнить не мне: Это было в заоблачной жизни души, А теперь — еле брезжит, чуть мнится во сне… Ты, бесстрашно прозревший, свой подвиг сверши. Воплоти, что в мечтаньях господь созерцал: Бурногорье, похожее на Карадаг, Где вода словно слиток бездонных зерцал, Где луна лишь слегка золотит полумрак. Ты заблудшую душу отчизне верни. Дай мне воздухом ясным проникнуть везде. И, забыв про земные недолгие дни, Я узнаю бессмертье на легком листе.

11 августа 1932

Звенигород

Сказочка

Наверху — дремучий рёв, Но метели я не внемлю, — Сладко спится под землёй, Дрёма бродит меж дерёв, Да постукивает землю Промороженной змеёй. Зиму — пролежу молчком, Летом — прогляну в бурьяне, — Ни о чем не вспомню я. Раздвоённым язычком Тёмно-синее сиянье Выжгла на сердце змея. И не с этой ли змеёй Дрёма бродит надо мной?