Полное отсутствие надежды, сырая и хмурая зима, любимый молот, расколотый самим же Тордваром в приступе отчаяния… Тени великих предков, клубящиеся в углах спальни и пробирающиеся в сны недостойного потомка, не способного совершить хоть что-то выдающееся… И ведь далеко не факт, что цель была бы достигнута, даже если он и совершил бы подвиг… И это обстоятельство больше всего способствовало непрекращающейся уже который месяц депрессии нашего страдальца.

«Пэлла хисиа», судя по всему, подходила к концу. Бард, чей взгляд теперь был прикован к монументальному бочонку пива, из последних сил посыпал солью сердечные раны Тордвара:

Услышь мое последнее слово.

Проникает … взгляд

Сквозь … и моря плен.

Дева, разума сон больного! **

Воистину все зло от баб, мужчины всех мало-мальски разумных рас были в этом солидарны. Именно некая дева и являлась первопричиной душевных метаний и поиска героизма бедного юноши. И не сном она являлась, увы, а любимой дочерью вождя.

О волоокая Шеанедд... Кудри твои словно белое злато, глаза – что сапфиры чистой воды, голос подобен журчанию подземной реки, а стан – величавой колонне главного зала. Шелковые ленты твои оттенка заката, в белокурой бороде твоей сорок три косички – ровно по числу лет. Не расстаешься ты с книгой и любимой сковородкой, секира же, вопреки обычаю, не отягощает твой узорчатый пояс.

И что мог предложить этому чуду красоты безвестный гном, не отличавшийся ни талантом, ни богатством, ни особыми заслугами перед кланом? Только и оставалось, что чахнуть и наблюдать за попытками более достойных соперников похитить прекрасную друзу*** сердца юной девы.

Однажды Тордвар все же рискнул приблизиться к златокудрой Шеанедд. На протяжении недели практически круглосуточно он ковал чудесную секиру, в мечтах, что именно это оружие окажется достойным пояса красавицы. А потом, явившись к комнатам вождя одновременно с Сигбьёрном – известным воителем, в одиночку победившим последнего инеистого великана, - с изумленным потрясением впечатляющей встречей геройского лба со стеной коридора. Судя по мелодичному звону и специфической формы вмятинам на доспехах незадачливого поклонника, неприступная Шеанедд в секире не нуждалась – ей вполне хватало любимой сковородки...

Отхлебнув еще и с грустью отставив пустую кружку, Тордвар встретился взглядом с мутной синевой чуть раскосых глаз барда. Тот уже успел слегка опохмелиться и сейчас явно прикидывал – стоит ли ему продолжать музицировать. Мысленно застонав, юноша приготовился к пытке «Даэроном» - в данном образце эльфийской поэзии повествовалось о любви (без взаимности, разумеется) безумного певца к юной принцессе. Оптимизмом баллада не страдала и отличалась на редкость пагубным влиянием на и без того не самое радужное в последнее время настроение гнома.

К невероятному облегчению Тордвара, менестрель, видимо, рассудил, что единственный, пусть и постоянный, слушатель уже достаточно проникся и вполне способен провести полчасика в тишине. Трактир к этому времени опустел еще больше – даже кобольды убрались, поэтому гнома не сильно удивило то, что очередную кружку пива остроухий ему принес самолично, себя при этом, разумеется, тоже не обидев.

– Благодарю. Тордвар из клана Арнстен, - коротко представился гном, аккуратно пожимая узкую ладонь барда.

– Знакомство с моим постоянным слушателем – предел мечтаний в это унылое утро. Сигилион Амалирский. – Эльф вольготно расположился на скамье напротив, бережно положив рядом с собой лютню.
– Вижу печали печать на челе твоем скорбном. Прими мой совет: если горе излить собеседнику мудрому – на душе полегчает... – И, глянув на недоуменно взирающего на него гнома, добавил: - Короче, рассказывай, что у тебя такого стряслось, из-за чего ты чуть ли не каждый день мрачно наливаешься пивом в этом клоповнике. Никогда бы не заподозрил в тебе любителя эльфийской поэзии.

Тордвар неспешно приложился к кружке и, поразмыслив, решил, что вреда точно не будет. По мере рассказа, бард неторопливо перебирал струны лютни, как бы аккомпанируя. Мотивчик при этом подозрительно походил на даэроновский… Глаза эльфа подернулись мечтательной дымкой, а интерес к повествованию выдавали лишь кончики ушей, с любопытством высовывавшиеся из-под волос.

Когда гном, наконец, закончил, менестрель торжественно продекламировал: