Мешал заснуть, тревожил странный тихий звук, похожий на жалобное ауканье заблудившегося в ночном лесу ребенка, еле-еле долетающий зов о помощи, а может быть, какой-то отдаленный гул или вой, то усиливающийся, то замирающий. Вслу­шиваясь, копя этот звук в себе, я никак не мог разобрать, откуда он, что звучит, живой он или машинный. Никогда прежде не бывало у меня ни звуковых, ни зритель­ных галлюцинаций. Мне вдруг пришло в голову, что это звучит во мне Хранилище, это Голос Хранилища! Мои нервные струны настроились в резонанс с его струнами... И вот звучат — даже на расстоянии... Его струны? Мои струны? Голос Хранилища? Что за бред! Какие там могут быть струны? Какой голос? Грубое складское помеще­ние, набитое ящиками, в которых... нечто.

Мысль моя запнулась об это нечто, и я снова отчетливо услышал Голос. Да, бесспорно, именно этот звук существует, висит, запечатан в Хранилище. Причем в первые дни он недоступен, его как бы нет, ухо еще слишком грубо, не слышит. И лишь на пятый-шестой день начинает различать его среди других вполне реальных звуков, источники которых можешь потрогать рукой — лампы, дроссели, датчики на колоннах... Да, да, однажды я вырубил свет, и какое-то время мы сидели с Сашком в полной темноте — вот тогда он и прорезался в чистом виде — Голос Хранилища! Но что звучит?

Может быть, дело в содержимом ящиков, в этом нечто? Ни главный инженер, ни сивоносый из главка ни словечка не сказали о том, что же в этих проклятых ящиках. И, конечно, не по забывчивости, просто об этом не принято говорить, секретные вещи подразумеваются сами собой. На то мы и физики...

Физики... Физик — это ученый, хранилищами и прочей подобной чертовщиной не должен заниматься, его призвание выше: наука, открытие нового, расширениепознанного, разумеется, для блага человечества, во имя прогресса и так далее. А здесь? А я? Какое отношение имею к этим ящикам, к этому чудовищу, при­таившемуся в глухой тайге, под неослабным оком лейтенанта? Зачем вилять? Не ты ли рвался в закрытый <<ящик»? Не ты ли мечтал о СУПЕРБОМБЕ? Чего хотел, то и получай! Хранилище, лейтенанта, крыс и эти распрекрасные сновидения впридачу...

А может быть, это вовсе и не оружие? Ящики с гвоздями или с дамскими шпильками... Лейтенант охраняет дамские шпильки — смешно! Продукт универ­сален! Чем лучше он очищен, выше обогащен по легкому изотопу, тем ближе к ору­жию. По сути, здесь хранятся расчлененные на части те самые СУПЕРБОМБЫ, к которым ты стремился. Вот и вся хитрость... В приказе Министра черным по белому...

Мысли мои путались, но сон не шел. Снова и снова наплывали стеллажи, ящики, черные щели между ними, крысиные морды, жалобная песня Сашка...

Мне вспомнился мой голубой аккордеончик — полторы октавы справа, двенадцать басовых кнопок слева, хромовые ремешки, игрушечка! Уберегла меня от воровской судьбы...

1945 год, лето. Мне — тринадцать. Во дворе нашего пятиэтажного дома большая лужайка, напротив — бывшее культпросветучилище, теперь в нем госпиталь, мама там старшей сестрой. В погожие дни на лужайке кипит жизнь. Раненые, кто может и не может, на костылях, в колясках, поддерживая друг друга, чуть ли не ползком, через дыры в заборе устремляются в наш двор. На ящиках, кирпичах, на досках, на газетах — широким кругом, уложив на костыли загипсованные ноги, подперев пал­ками загипсованные руки в рамах, сидят на солнце тридцать-сорок молодых увечных мужиков со всех краев России и травят кто во что горазд. Тут не только байки, анекдо­ты, розыгрыш и хохот, но и обмен опытом — лечебным, житейским и, конечно, лю­бовным. У каждого, кто выползает на лужайку, рано или поздно появляется подруж­ка, зазноба, просто «баба», приходящая сюда за тем, чтобы хотя бы так, мимолетно усластить свою бобылью долю и горькую долю увечного пария, которого она выберет себе сама. Лужайка, двор наш вообще, но особенно — потайное местечко между госпитальным забором и стеной конюшни, где полно сена, соломы и досок на все вариан­ты, — все было пропитано любовной страстью, чувственным зудом, раскалено и вздыб­лено с утра до поздней ночи. Несмотря на костыли, гипс, коляски, рамы жизнь требовала свое и получала его в трепетном и обнаженном от нетерпения виде — у всех на глазах, иной раз при содействии какого-нибудь «старичка», если пара при всем старании не могла управиться с гипсами, костылями и собственной страстью. Это никого не смущало, казалось естественным.

Лужайка была не только местом для любовных встреч, но и рынком, театром, цирком, балаганом. Тут шел товарообмен, показывались карточные фокусы, разыгры­вались спектакли, каких не увидишь ни в одном театре. И в карты тут играли не на щелчки, не на фантики, а на вещи, баб, деньги и «особые услуги», например, проехать на проигравшем до палаты или до укромного местечка, а там стоять «на васаре», пока выигравший не сделает свое мужское дело. А по вечерам тут частень­ко выступала местная приблатненная самодеятельность — рыжий переросток из со­седнего «особнячка» Жоржик, по кличке «Муля», с поросячьими бессовестными глаз­ками, ловко бренча на расстроенной гитаре, с хрипотцой, с придыханием исполнял классическую «Мурку», «Гоп со Смыком», «За поцелуй в смородине» и прочий подобный репертуар.

Летом по вечерам я свободен — мама с утра до ночи в госпитале, отец — хотя и в тылу, но на военной службе, дед — кладовщик, на складе за городом, бабушка на огороде возле дедового склада, сестра с ней. Нет, я не оболтус, с утра у меня полно забот: во-первых, отоварить карточки, значит, отстоять в четырех очередях — за хлебом, за жирами (гидрожир и постное масло), за крупами, за повидлом или подушечками. Потом надо вывести со второго этажа во двор, попасти и вернуть в дом трех наших курочек с петушком, живущих под столом на кухне. Дело это весьма не­простое — на живность есть большие охотники: и люди, и кошки, и собаки, и коршу­ны, с голодухи промышляющие в центре города. В-третьих, начистить и сварить картошки к возвращению деда, бабушки и сестры. Но прежде чем сварить, за ней надо сходить в овощехранилище, что зеленым бугром высится за домом, между конным двором и госпиталем. Там у нас своя клетка под замком, закрома для моркови, кар­тошки, полки для капусты. Сейчас середина июля, осталась одна картошка, на дне закрома — она уже изрядно проросла и приходится перебирать ее при тусклом свете свечи, обдирать «усы». Это неприятно еще и потому, что в щелях дощатого потолка и в проходе появляются крысы — то ли из любопытства, то ли в надежде чем-нибудь поживиться. Они ведут себя смирно, лишь глазеют и тихо попискивают, но так они близко и так их много, что становится не по себе. Не дай бог погаснет свечка, вот-вот, кажется, набросятся и тогда... Еле дыша, в одной руке оплывший огарок, в другой — ведро с картошкой — пружинящим шагом вон из мрачного погреба на солнечный свет. Каждый день испытание воли, закалка характера, а может быть, трепка нервов? Так или иначе, картошка всегда за мной и с картошкой я справляюсь.

Опасностей, кроме погреба, было полно. Раненые за хлеб с маслом, за кусочек сахара или дольку шоколада посылали нас на рынок воровать у теток махорку, семечки, орехи, лиственичную серу. Тех, кто постарше, подговаривали заманивать на лужайку женщин — тут тоже было не чисто, шла откровенная купля-продажа: женщины после укромного угла уносили хлеб, сахар, немецкие трофейные блузки, наборные перламатуровые авторучки, деньги...

Но главную опасность для нас, дворовых мальчишек, представлял продоволь­ственный склад в подвале нашего дома. Это был какой-то странный склад, ведом­ственный, секретный. Охранялся он милиционерами, которые откровенно побаива­лись раненых и потому держались незаметно, у опечатанных с черного хода подъездов, где им были сколочены на скорую руку будки из досок и фанеры. Нам было доподлинно известно, что завозили в подвалы крытыми грузовиками — ящики с дичью, копчеными колбасами и окороками, какое-то дорогое вино с красочными этикетками, картонные коробки с плитками шоколада, печенье, американские га­леты, папиросы «Северная Пальмира», «Казбек», «Дюбек», сигареты... Склад снаб­жал начальников, машины и конные подводы по несколько раз в день мотались через наш двор. Раненые давно заприметили это дело и потихоньку вели обработку вели­ковозрастных парией, подговаривая их «ломануть» склад. А парни в нашем дворе были самая что ни на есть отчаянная городская шпана, безотцовщина, кормильцы и добытчики, с утра до ночи промышлявшие «насчет пожрать», не брезговавшие ни куском хлеба, ни морковкой, ни сухариком, готовые стащить белье, развешан­ное для просушки, банки за форточкой, кошелек из кармана. Мы, шпана по­мельче, были на побегушках, сопровождали великовозрастных в набегах на Цент­ральный рынок, мельтешили в толпе, орали, свистели, путались под ногами, по­могая парним обделывать делишки. Никаких особых планов не вынашивалось, просто в одну какую-нибудь темную ночь надо было отогнуть прутья решетки на подвальном окне, остальное — за самым гибким, вертким, смекалистым и бесстрашным. На эту роль единодушно предложили меня.