Иван Устинович был в затруднении — кабинетик тесный, приборов мало, а те, что есть, не действовали, столов не хватало, проводка сгорела. Однако мало-помалу дружными усилиями проводку починили, столов натаскали, приборы раздобыли. Первые опыты — вольтова дуга и вращение рамки с током в магнитном поле — не вызвали особого восторга. Часть «физиков» отсеялась. Зато свечение трубок, запол­ненных инертными газами — аргоном, неоном, криптоном — было действительно чу­дом! К стеклянной трубке, в которой ничего нет, кроме «следов» какого-то странного газа, подносишь два проводничка под высоким напряжением, и трубка вспыхивает сине-голубым, оранжево-красным, ярко-белым светом. И свет этот, как живой — тре­пыхается, ходит волнами, дробится на полоски, пульсирует. А еще красивее — разло­жение белого света на спектр, радуга, которую можно получать в любой момент, когда захочешь, и любоваться ею, сколько хочешь.

Физика захватывала меня красотой и чудом, обманчивой простотой получения чу­да: казалось, стоит лишь чуть-чуть пошевелить мозгами, и вот оно — небывалое, не­слыханное, невиданное. Отложены «Отцы и дети» Тургенева и «Казаки» Толстого, взяты в библиотеке «Занимательная физика» Перельмана, книги о звездах, о свете, об атомах и частицах. Судьба моя стала закладываться — кирпичик за кирпичиком — открытиями давних и не очень давних лет, далекими и неведомыми мне людьми, их азартным поиском истины, напряжением ума и души...

Пока я рос, за двенадцать лет было сделано все: получена тяжелая вода, открыты изотопы урана и плутония, найдены замедлители нейтронов — графит и бериллий, соединены три ядра водорода в ядро трития, пущен первый ядерный реактор, соз­дана первая ядерная бомба ... И все это без нас, без меня! Обидно, досадно, но впереди, как говорил Иван Устинович, самое интересное, самое главное — использование атом­ной энергии на жизненные нужды человечества. «Посмотрите,— говорил он,— как мы живем. Ютимся в бараках, в тесных сырых коммуналках. С утра до ночи работаем, не имея ни нормальной пищи, ни приличной одежды, ни свободного времени для саморазвития. Как первобытные люди, питаемся лишь плодами земли — картошкой, морковью, свеклой, капустой. А многие до сих пор едят мякину и крапиву. В де­ревнях дети пухнут с голоду...»

Разумное, доброе, вечное... Да, мы были «за», готовы были служить многострадаль­ному человечеству, но ведь нам еще не было и пятнадцати, мы мечтали о таинствен­ных лабораториях и сверхсекретных заводах (говорят, есть и подземные!), о рискован­ных экспериментах и. об отчаянных ситуациях, в которых оказываются инженеры-фи­зики, об открытиях и изобретениях — ну если не гиперболоида, то чего-нибудь в таком же духе...

Разумное, доброе, вечное — для подростков ли, переживших голод, холод, уни­жение в очередях за куском хлеба и гидрожиром? Да и вообще, для подростков ли ра­зумное, доброе, вечное? ..

Витька Потапов, объявленный кадрами неполноценным из-за репрессированного деда, все-таки сумел побороть обиду. Год он отработал слесарем на «Сибэлектромоторе», после смены посещал лекции на вечернем отделении МФТУ. Потом перешел на дневное, уехал в Москву. Встретились мы с ним в НИИ на Урале, он разрабатывал пусковой механизм, в подчинении у него было пять майоров и две дюжины солдат. Через год он погиб на испытаниях — ни орденов, ни памятника, ни газетного некро­лога...

11

Спать мне пришлось недолго — меня разбудил Сашок: пора! Я умылся, позавтра­кал, и мы с Сашком, нагрузившись, как обычно термосами с провизией, двинулись в Хранилище. Шел снег, было тепло. И подозрительно тихо. Оказывается, как сказал Сашок, лейтенант с утренним бронетранспортером уехал в гарнизон — зачем, никто не знает. Впрочем, у него ведь там жена, телефонистка на почте. Личный состав под присмотром сержанта изучал оружие.

К вечеру мы добрались до середины Хранилища. Конец его был все так же еле ви­дим в сумеречном свете дежурного освещения — казалось, что Хранилище вытяги­вается по мере нашего продвижения вперед.

День выдался трудный, какой-то муторный, сказывались и потепление и бессонная моя ночь — я первый выкинул белый флаг. Собрав котомки, мы направились к выходу.

Дверь, к нашему удивлению, оказалась закрытой. Мы присели на доски у электри­ческого шкафа. Сашок боязливо поглядывал по сторонам, всматривался в темные углы. Я сидел, откинув к холодной стене пылающую голову. Пульс то ускорялся до пулемет­ных очередей, то замедлялся до ленивого пугающего своей неспешиостью буханья.

Прошел час. То Сашок, то я, по очереди подходили к воротам, и, послушав, не идет ли кто снаружи, принимались колотить руками и ногами. Глухой грохот откаты­вался вглубь Хранилища и гас там, поглощенный бесконечными углами и поворотами. По моим часам шел уже второй час ночи, а лейтенанта все не было. От ворот сильно несло холодом. Я стал уговаривать Сашка пойти в центральную зону, там потеплее, может быть, удастся подремать. Сашок отказывался.

— Смотри как несет,— сказал я.— Замерзнем.

— Не, — упрямо твердил Сашок.— Не пойду.

— Чего уперся, чудак. Я простыл и ты хочешь?

— Не. Идите, а я здесь.

Одному? Туда? Я посмотрел в сумрачную даль и мне стало не по себе.

— Тогда давай-ка сообразим ночлег,— сказал я, подымаясь.

Вдвоем, разобрав брусья и доски, мы соорудили нечто вроде настила, часть досок положили вдоль стены — все же не голый бетон.

Опустив наушники шапки, подняв воротник, я улегся на низкий этот топчан. Са­шок лег рядом, спиной к спине. Едва я закрыл глаза, как тотчас пошел раскручиваться один и тот же гнетущий фильм: стеллажи, ящики, рулетка, щели, следы на пыльном полу, крысы... И вот уже стеллажи до самого неба, ящики свисают острыми углами, бесконечно разматывается рулетка, конец ее теряется где-то в страшной глубине — там, где земля, где люди, а тут все качается, ящики скользят, дергаются туда-сюда, сталкиваются, раскалываются, из них лезут крысы. И так делается страшно, вот-вот произойдет что-то непоправимое, ужасное...