Шрифт:
— Выезжать — завтра,— сказал главный инженер.— Ты как? Сможешь?
И хотя дома у меня было напряженно, я твердо; не моргнув глазом, согласился. Сивоносый, глядевший из-под тяжелых припухших век, перекатил глаза на главного инженера и прикрыл их в знак одобрения.
3
Поначалу ящики на стеллажах были однотипные, уложены аккуратно, ровненько, и до обеда мы лихо прошли почти десять рядов по обоим пролетам, особо выделяя лишь те, на которых имелись хоть малейшие отклонения от нормы.
Ничего хитрого в этих замерах не было. Если стеллаж был заполнен нормально, я подсчитывал число вспышек приборчика по секундомеру, заносил в журнал и делал отметку, что стеллаж такой-то в норме; если же ящики отличались размером, расположением или их не хватало до заполнения, то Сашок взбирался с мерным концом на стеллаж, я же с рулеткой оставался внизу и мы делали замеры по всем трем направлениям — по высоте, в глубину и в ширину — каждого ряда ящиков на этом стеллаже. Сашок был в кирзовых сапогах, я — в валенках, у него ловчее получалось, но частенько и я взбирался на тот или иной стеллаж, чтобы самому убедиться, правильно ли произвели замер.
Меня жгло нетерпение. Во-первых, любопытно. Во-вторых, тревожно: где-то уже «Клюнул жареный петух», значит, и тут есть реальная опасность. И еще одна причина была торопиться. Перед самым отъездом опять запил отец, придрался к Юльке, не так воспитывает ребенка, довел до слез. От нее рикошетом досталось мне, я сорвался, наговорил грубостей и отцу, и жене, и теперь страшно страдал от первой в жизни размолвки с Юлькой. Душа моя рвалась к ним — к милой, нежной моей Юльке и к маленькой Елке: Я знал, что им плохо без меня, что я нужен им, особенно сейчас, когда дома кавардак, но ни позвонить, ни дать телеграмму отсюда не мог...
Столкнувшись с халтурной раскладкой ящиков, мы решили чуть подвинуть один, слишком выпиравший углом, но как ни тужились вдвоем, как ни хрипели и ни вскри'йивали «р-раз, два, взяли!», ничего у нас не получилось — ящик будто сплавился со стальным листом, на котором лежал. Да и так ли уж нужна была эта симметрия, подумал я. Бог с ними, как стоят, так пусть и стоят. Как физик я знал, что симметричное расположение более опасно, во догадывался и об опасности нарушений симметричных систем.
Сашок оказался смышленым парнем. Из глухой деревни Северного района — дале, как он говорил, болота да ягель,— а, гляди-ка, и в геометрии шурупит, и в уме быстро считает, без ошибок. Прыгая со стеллажа на стеллаж, перебегая с рулеткой по проходам, он все высвистывал какую-то везвакомую мне мелодию, а то, вдруг забывшись, начинал напевать слабым, во приятным теворком: «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё...». Мелодия мне очень повравилась.
Во время перекура я спросил его, что за песню он напевает. Он смущенно засмеялся:
— А че?
— Ниче,— в тон ему ответил я.— Нравится.
— Ну?
— Вот те и ну. Что за песня? Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё,— напел я.
— А зачем вам? — осклабился он.
— У меня аккордеов, вернусь домой, подберу по слуху.
— Аккордеон?! — Сашок даже рот открыл от удивления. — Какого цвета?
— Голубой, перламутровый, вемецкий.
— Большой?
— Маленький, вот такой,— показал я от плеча до пояса.
— Ух ты, птица-мечта!
— А ты что, музыку любишь?
— Ага.
— Играешь на чем-нибудь?
— На мавдолинке, чуток.
— А есть инструмент?
— Дома есть. От бати остался.
— А он что. ..
— Нет, нет, он живой, ушел от нас, а мавдоливка вроде как на память. Боле-то ничего не оставил. Ох, он здорово играл! И меня научил.
— А песня? — напомнил я.
— Ах, эта... — Сашок разулыбался, опустил глаза.— Сам сочинил.
— Сам? — удивился я.— Как? Расскажи!
— Не знаю, бурчал, бурчал и набурчалось. У меня часто в голове звучит, крутится всяка музыка — и по радио, и киношная, и своя.
— Запоминаешь? Свою-то?
— Ага. А много ее, хотел нотам обучиться, да где там. В нашей дыре плакучей. ..— Он беспечно махнул рукой, засмеялся.— И так музыки навалом, все кому не лень сочиняют, без меня хватает.
— Кто у тебя дома остался? — спросил я.
— Кто... Мамка, бабушка, младой братишка.
— Отец давно ушел?
— А как мамка ослепла, так и ушел.
— Ослепла?! Отчего?
— А болела чем-то и ослепла. На глаза подействовало.
— И сейчас не видит?
— Ага.
— А как же,— начал было я, но запнулся на слове «отец».
— А ничего, уже привыкшая. Мы с вей даже в лес ходим, за грибами, за ягодами.
— Да ну?! Как же она собирает?
— А так. Я полявку найду — с груздями или с рыжиками, она — на коленки и ползком, от гриба к грибу, ощупью. А клюкву или чернику вообще лучше ее никто не собират. Ловко, шустро. Она вообще проворная. Видовчик на шею — и пошла! Раз на змею наткнулась, на гадюку. Но змея не тронула, зашипела только, уползла. Мама жуть как перепужалась, а потом — в смех. Вот, говорит, меня и змея не трогат, никому не нужна. Смех-то такой — со слезами. У нее всегда так. Засмеется вроде весело, смотришь, а глаза — мокрые. Жа-алко, ну просто сердце заходится...