Фрау Пётч кончила мыть посуду, вытерла стол, подмела пол — все время сопровождаемая речами мужа, который стоял возле таза с полотенцем в руках, но посуду так и не начал вытирать, ибо им владело нечто более высокое — например, десятки свидетельств: военное прошлое отца, упоминаемые в письмах родственники, позволяющие полагать, что речь идет о влиятельной аристократической семье, художественно малозначительная, но в биографическом аспекте, по-видимому, многозначащая повесть «Потерянная честь», в которой некий полковник фон М. (!), уволенный в отставку якобы за трусость в битвах под Иеной и Ауэрштедтом, борется за свою реабилитацию, и многое другое.

Кухня-столовая была достаточно просторной, чтобы ходить по ней взад-вперед, что Пётч и делал, развивая перед женой план предстоящей работы. Каждый раз, проходя мимо жены, давно забравшей у него кухонное полотенце, он получал в руки тарелки, чашки или миски, которые, продолжая говорить, относил в шкаф и там расставлял их так нескладно, что вскоре жена, не перебивая его, подошла и навела порядок, в то время как он, проговаривая, уточнял свои мысли, намечал разбивку статьи на главы и прикидывал, какие усилия потребуются, чтобы просмотреть все берлинские книги регистрации смертей за 1820 год, — усилия, которые могут оказаться и тщетными. Ибо доказательство того, что некий Максимилиан фон Массов умер в Берлине, еще не опровергает утверждения, что Макс фон Шведенов пал в 1813 году за короля, отчизну и свободу. Возможно, ему придется реконструировать жизнь этого фон Массова.

— Мне придется много разъезжать, Элька, — закончил он, когда жена, стоя уже в дверях, еще раз посмотрела, хорошо ли убрана кухня. Осмотр не удовлетворил ее, и она снова взялась за веник, поскольку его научная ходьба оставила следы.

Но она не проронила ни слова о резиновых сапогах, а усадила мужа на стул и стянула их с него.

— Может быть, лучше заняться сперва списками павших, — сказал он, когда она принесла ему домашние туфли.

Липросское почтовое отделение обслуживало также Шведенов и Гёрц. Заведующей почтой и почтальоном была фрау Зеегебрехт. Лучше ее никто не был информирован о жителях всех трех общин. Но считать ее хорошим информатором, разумеется, нельзя — она настолько серьезно относилась к почтовому запрету разглашения чужих секретов, что делилась лишь частью известного ей. О людях, которые ей нравились, она рассказывала только хорошее, о других — плохое, но и то и другое не в полном объеме. Таким образом, она могла считать свою профессиональную совесть чистой, а слушатели должны были понять, что она знает больше, чем говорит. Имена она называла неохотно, но за два десятилетия своего пребывания на посту заведующей установила такую четкую систему описаний, что всякие ошибки исключались. А когда собеседник, догадавшись, называл имя, она торжествующе восклицала: «Но это сказали вы, а не я!»

Наряду с традиционными источниками информации — открытками, телеграммами, посещениями на дому (почтовые ящики она принципиально игнорировала) — монополия на телефон также служила утолению ее жажды знаний. Ведь в Липросе и Шведенове личных телефонов нет. И если не хотелось улещивать бухгалтершу сельскохозяйственного кооператива, или школьную делопроизводительницу, или секретаршу общинного совета, то приходилось звонить от фрау Зеегебрехт, которая обязана была при сем присутствовать, поскольку она не имела права оставлять без надзора почтовую кассу, когда в помещении находился клиент. Она звонила на коммутатор в Беесков, обменивалась новостями со знакомыми телефонистками или знакомилась с незнакомыми, а когда абонент оказывался на проводе, неохотно передавала трубку и, даже и не пытаясь скрыть своего любопытства, усаживалась рядом с говорящим — с озабоченным или улыбающимся лицом в зависимости от темы разговора. Ей явно стоило великого труда не вмешиваться, но, серьезно относясь к своим обязанностям, она превозмогала себя и после окончания разговора к теме его возвращалась лишь в том случае, если чувствовала, что не досадит этим клиенту.

Любой разговор по телефону был для Пётча волнующим событием, а уж с профессором Менцелем тем более. И особенно трудно было вести разговор при свидетеле, стараясь не дать пищи любопытству.

Восьмидневная отсрочка, которую Пётч считал необходимой для соблюдения приличий, была наполнена разнообразнейшими размышлениями о характере предстоящего разговора, которые, однако, не привели ни к каким результатам, ибо реакцию профессора невозможно было предугадать. В конце концов он зашел в своем пессимизме так далеко, что решил: надо сперва осторожно напомнить Менцелю о встрече под дождем. Поэтому он отказался от придуманных в первые дни остроумных вариантов своих начальных фраз, обыгрывающих тождество имени писателя и названия местности, и твердо остановился на неоригинальном начале: «Простите, пожалуйста, за беспокойство, господин профессор, меня зовут Пётч, может быть, вы помните: я учитель из Липроса, с которым вы на прошлой неделе говорили о Шведенове».

Все это он в точности и сказал после того, как фрау Зеегебрехт получила у телефонистки информацию о снегопадах последних дней и нерасчищенных улицах, вернее, все это он в точности хотел сказать, но едва успел произнести свое имя, как профессор прервал его словами: «Как хорошо!» Пётч очень обрадовался, и маленький рот фрау Зеегебрехт растянулся в улыбке.

Она подвинула свой служебный стул так, чтобы можно было удобно сидеть и вместе с тем видеть разговаривающего по телефону. Ее взгляд был благожелателен, его же — судорожно метался мимо нее, к окну, к полу или потолку. При всем том, что Пётч был сосредоточен на важном разговоре, в глубине души его мучило сознание, что он невежлив по отношению к женщине, терпеливо выжидающей на своем посту, хотя информационная ценность разговора для нее ничтожна. Ее лицо свидетельствовало об этом: с каждой минутой оно становилось все более недовольным.

Ибо, кроме слов: «Простите за беспокойство, господин профессор, меня зовут Пётч…» — и его минутной радости, что-то ей тоже сказавшей, она слышала лишь часть этого безбожно дорогого — потому что длинного — диалога, носившего необыденный (она это понимала) характер, — часть, которая ничего не означала или что-то скрывала. «Да… Да… Конечно… Я понимаю… Разумеется. Непременно… Вот как!..» — и это продолжалось пять, десять, двенадцать минут, без малейшего смысла для нее. Фрау Зеегебрехт редко приходилось так скучать при телефонных разговорах.