Париж, Полярная звезда республики, святая столица мира, скорее туда, в мой Париж. В последний раз сменили лошадей. С самого раннего утра, как выехал, во рту не было маковой росинки. Так спешил. С ревматической болью в груди. Четвертушка хлеба на дорогу — вот и все. Мучила слабость, и в пути не раз приходилось устраиваться на ночлег. Он отодвинул занавеску на окне и по могучим букам и по разбросанным гладким валунам определил, что находится где-то в лесах под Фонтенбло.

Он подал кучеру знак, чтоб тот ехал быстрее. Allez! Postillon. Allez! [13] Крикнул — и задохнулся от кашля.

Все хлопоты его оказались напрасными, и это тоже мучило. Все его хождения, попытки уговорить членов муниципалитета в Понтарлье дать им, как хотела Тереза, развод на французской земле и в соответствии с французскими законами ни к чему не привели. Отступился после этого и ее покровитель из Невшателя, этот скользкий и, кажется, все еще связанный с роялистами Ружмон. Теперь она пишет, что хочет остаться в Швейцарии, переехать только в менее ханжеский Цюрих. Было похоже, однако, что план этот принадлежит не ей, а Губеру. Но может, он ошибается? Может, права Каролина, не скрывавшая своего презрения к Губеру еще тогда, в Майнце? Ах, эта власть обстоятельств, думал он, сложных, врастающих корнями в историю обстоятельств, — она становится для нас законом, коего ни избежать, ни опровергнуть. Смешно, конечно, что от него, этого всемогущего закона, зависит такая малость, как судьба нескольких совершенно незначительных лиц. Но приходится подчиниться. Мы полагаемся, правда, на счастливый жребий, а не следовало бы полагаться на жребий несчастный? Когда на руках одни козыри, мы посмеиваемся над опасениями. Но когда все козыри выйдут, мы-то сами останемся.

Нет, мечтателем Форстер не был.

И разве он зависел от своей жены?

Да плевать ему теперь на всю Германию со всеми ее ищейками и дураками в каждом, и самом мелком, крошечном, осколочном княжестве. За поимку его объявлена награда в сто дукатов. Узнав об этом, он сказал: какой же бездарный тупица тот генерал, что так высоко оценил мою голову — разве столького она стоит! За генералову я не дал бы и шести крейцеров… Он рассмеялся. Вперед, кучер, вперед! Настегивай лошадей…

Да, он скучал по Парижу. Все же не видел его с самого начала августа, если не считать короткого пребывания между двумя поездками — в Аррас и сюда вот, по поручению правительства. К тому ж ему обещали место библиотекаря. Он рассчитывал на шесть тысяч ливров дохода и надеялся, что и для Губера удастся что-нибудь подыскать. На это можно было бы славно жить. И снова подле него были бы дети, Тереза… Но, вспомнив ее, он поежился. Закутался в плед. В памяти встало: он писал тогда, помнится, кому-то из друзей, кажется Лихтенбергу [14] , год назад или больше, хотя после возвращения из путешествия по Фландрии, Брабанту и Англии уже прошла чуть ли не вечность, — он писал тогда: я чувствую себя гораздо более убитым, чем должен был бы в своем положении: как растение, которое замерзло и уже не может ожить.

Оба последних ребенка умерли от болезней, сын от оспы. Почему вдруг именно тогда последовали эти удары судьбы? Может, то было предостережение? Ах, Тереза, Тереза, дитя мое, девочка моя! Помнишь ли, как я впервые пришел в гости к твоему отцу и подарил тебе пеструю ткань, привезенную с Гаити? Нет, он не сомневался, что никогда не сможет вырвать ее образ из сознания. Всю ее, плоть, но более всего душу… Хотя за время их брака Тереза часто ранила его, но ведь и сколько дарила наслаждения. В мыслях своих он опять был с ней близок. Держал в своих объятьях, слушал ее голос, пил дыханье ее уст. Его лихорадило. Поехал бы он, ежели б знал, что ждет его там, в гостинице «Медведь»?

Солнце, редкое в эти ноябрьские дни, выглянуло из-за туч и скрылось за холмами. Закат стоял багрово-красный. В прибрежных кустах пряталась Сена. Высокие голые тополя, обвитые плющом, вонзали в небо свои вершины. Ни ветерка. Ландшафт странно неподвижный, печальный. И в Шампани листва виноградников уже не искрилась на солнце, как несколько недель назад. Она покоричневела, почернела, насытилась влагой. В воздухе висел жирный запах тления. Природа умирала. Опровергнуть этого не мог даже розовый отблеск вечерней зари, перерезавший реку. Дорога стала каменистой, неровной. Колеса застучали, и Форстер откинулся поглубже на сиденье. Он представил себе, что его дочки сидят здесь, рядом с ним. Догадаться обо всем они смогли бы и испугаться, но понять — нет, для этого они были слишком малы: Розочке всего семь, а Клер только четыре. Происшедшего они не уразумели бы. Итак, в Париж? Но для немедленного счастья этот город еще не был создан. В Париже голод, в Париже холод. И все же… С девочками, с Терезой и даже Губером — с ними, может, было бы спокойнее, надежнее, светлее на душе. Он еще верил, что жить можно и втроем. И в то же время его охватывал озноб от одной мысли об этом. Когда он путешествовал с Гумбольдтом [15] … Да, вот тогда-то Губер, сей секретарь дрезденской миссии, и воспользовался его отсутствием, получив свободный доступ. Куда? Вплоть до спальни, разумеется. А потом, перед самым бегством из Майнца, против его воли, Тереза открыла двери их спальни и для Каролины. Хотела склонить его к тому, что давно уже позволяла себе? Но ведь он не раз повторял, что убеждения и чувства его неизменны…

Словно гора нависла над ним. Форстер чувствовал, как ее тяжесть давит ему на голову — будто обруч, который стягивается все туже и туже. И грудь опять стеснило. Новый приступ кашля, ощущение такое, будто сердце колотится о ребра.

Лишь отдышавшись, он смог собраться с мыслями. Открыл окно. Прохладный ветерок принес облегчение.

Когда вскоре после его прибытия в Понтарлье выяснилось, что режим безопасности на границе стал строже, так что любым иностранцам, стало быть и Терезе с Губером, было категорически запрещено находиться на территории республики, он проехал дальше — к ним, в Швейцарию. Дети испугались, когда он, спрыгнув с подножки кареты, бросился, чтобы в порыве чувств прижать их к своему сердцу. Клерхен, та просто убежала. Как это задело его тогда, ну вот, решил он, Губер прибрал уж детей к рукам. Но Розочка тут же развеяла досаду удивленным, почти упрекающим возгласом: «Фу, папа! Ну на кого ты похож? Прямо медведь какой-то косматый!»

Тут только он вспомнил, что за год разлуки с семьей, должно быть, сильно изменился. Неудивительно, что Клер его не узнала. Ходил он в сапогах с отворотами и в узких потертых нанковых штанах, в серо-зеленом сюртуке английского фасона с высоким воротником и небрежно повязанным вокруг шеи платком, то есть выглядел совсем не так, как Губер, который еще носил кюлоты и туфли с серебряными пряжками. Но что еще более изменило его внешность, и это не ускользнуло от внимания старшей дочери, — еще в Майнце он срезал косичку. Волосы его теперь путались и торчали во все стороны на затылке, не припудренные, косматые, мокрые от моросящего дождя.

«Как ты похудел», — сказала Тереза.

Ее голос, казалось, был полон участия, от чего год назад, в Майнце, он так бы и взвился, не преминув ей попенять. А сейчас это прозвучало для него чуть ли не как объяснение в любви. Но он хотел скрыть смущение и припустился вскачь за Клер, да так резво, что шейный платок развязался, обнажив на якобинский манер голую грудь. Догнал он ее под орехами на склоне. Неистово обнял, хотя она визжала и отбивалась. Ах, золотко мое, милая детка… Зарыл лицо в ее платье, чтобы скрыть слезы нахлынувших чувств.