— Никто не осмеливается ему напомнить, — бормочет Эфеб, — что в этом вагоне не курят.

И погодя:

— Нам бы стоило проживать свои жизни так, как поступают эти дети: чтобы наши имена вбомбило в стены тюрем изнутри голов.

Из этого путешествия, первой своей экскурсии, он приносит сигаретный окурок, сплющенный, пористый, запятнанный коричневым на том кончике, где осторожно смыкались губы старика.

Новые поезда ходят на линии, соединяющей Уэйкфилд с Хаддерсфилдом. Внутри, у каждой двери, имеется табличка: НАЖМИТЕ ДЛЯ ОТКРЫТИЯ ДВЕРЕЙ, КОГДА ВКЛЮЧЕНА ИЛЛЮМИНАЦИЯ.

Несомненно, здесь не обошлось без всемирного заговора иллюминатов. Между Уэйкфилдом и Хаддерсфилдом иллюминация — своего рода естественное следствие заброшенных фабрик, видных из поезда; на речном мелководье валяется мусор, в домах у дороги выбиты двери. Чего здесь надобно Эфебу? Нажать кнопку и выскочить из поезда?

В жарком вагоне поезда, уходящего рейсом в 22:01, его путешествие сминается, как жвачка во рту, затем со щелчком выворачивается.

На станции Дьюсбери усталого вида женщина поднимается было, чтобы выйти из поезда. К выступающим сухожилиям шеи у нее прильнули пять-шесть золотых цепочек, каждая с инициалом или крестным именем в качестве талисмана, издали создающие иллюзию искусной золотой сетки. Женщина стоит перед дверями, но те не открываются ее выпустить. Знак подсвечен, но она его не замечает. Вскоре поезд снова отойдет от перрона, и она проедет свою станцию. Она оглядывается в нарастающей растерянности.

— Извините, но эти двери меня тупо не выпускают. Вы не поможете?

Эфебу хотелось бы ответить:

— То, что ты считаешь собой, та, которую ты называешь собой, облачаясь во все эти ожерелья, не так важна, как само деяние.

Этот жест, уснащение себя сеткой, которая словно бы фиксирует личность: вот что в действительности определяет ее. Ему бы хотелось пояснить:

— Тебя любят за выражение твоей личности в этом действии, личности такой хрупкой, что ее требуется постоянно сплетать воедино.

Но он в действительности лишь говорит:

— Думаю, вам стоит нажать вон ту кнопку.

В этот миг поезд дергается, словно теряя терпение. Из того путешествия Эфеб возвращается с персонализированной драгоценностью, имеющей форму имени СОФИЯ. Валентин сообщает, что Мудрость-София в изумлении обнаружила себя эоном, отпавшим от Бога, спутала голубоватое мерцание светских блесток Им созданного мира с Его светом, прильнула к ним. Она так страстно возжелала Господа, что пала прочь от Него на улицы города Александрии, где и поныне занимается проституцией. (В некоторых описаниях ее агонии утверждается, что София сама стала этим городом, библиотекой, лабиринтом языков, инструментом искупления Человечества. В других она не отвергает Отца, но противопоставляет себя Ему в отместку за некое, довеки недоступное пониманию, недоброе деяние Его против Собственных детей.)

Теперь жизнь Эфеба связана с железнодорожными линиями.

Он посещает как те маршруты, на которых никогда в жизни не бывал (вроде этого, где поезд неторопливо плетется по змеящейся линии, останавливаясь у каждого столба после Шоттона вокруг побережья, от Крюи до Бангора), так и те, которые уже успел изучить столь хорошо, что ему знакома тут каждая вышка ЛЭП, подстанция или курятник с электроподогревом — между, например, лондонским вокзалом Сент-Панкрас и Шеффилд-Сентрал.

Он наслаждается сюрпризами неведомой линии.

Внезапно море врывается совсем рядом, до него рукой подать, оно брызжет светом, как сковорода — жиром. Потом поезд одолевает участок, проложенный вдоль грузового депо, и в ночи таинственным светом вспыхивает какая-то бакоферма. Стюард объявляет:

— Я вновь вынужден принести вам извинения, леди и джентльмены, за неудобства, вызванные несвоевременным прибытием.

Следующим утром Эфеб просыпается в «Короне и Розе», где, подобно клерку в командировке, полагает себя обязанным заказать бекон, яйца, сосиски и горячий чай, а поглощая завтрак, задумчиво смотрит на мокрую провинциальную улочку.

Одно путешествие погружает его в медитативно-чувственную связь с девушкой немногим старше его самого, управляющей лодочной станции, которой владеет ее мать. По утрам она приносит завтрак гостям в домик близ причала, а Эфеб, лежа в постели, воображает, как за ней, разносящей блюда на подносе, наблюдают мужчины. Она уже принесла ему завтрак в постель, поцеловала и с неподдельной гордостью за его аппетит посмотрела, как он ест, но Эфеб порой завидует чужому, интенсивно-формальному опыту общения с нею. Они ее видят лишь пару раз в год, в начале дня и под конец. Кое-кто пробует задрать ей блузку, когда девушка выкладывает на столик судки, другие пытаются разговорить ее о погоде, остальных гипнотизируют быстрые проворные движения рук, когда она управляется с вилкой, ножом и салфеткой, сервируя стол, и аромат ее тела, проникающий сквозь аромат духов.