Шрифт:
— Что же тогда? — вопрос умер на ваших устах.
— Я подумаю. Подумаю. И что-нибудь придумаю, дорогая моя Глэдис. Вы попадете на первые страницы газет. Гарантирую.
Вы мне улыбнулись, и в золотистых звездах ваших глаз я прочел приговор: дурачок, сделай это для меня за все годы, потерянные рядом с тобой, и ты увидишь, как я поступлю с тобой. Но вы улыбались, и ваше лицо было воплощенной нежностью и невинностью.
Я встал и отправился на прогулку. Последующие дни мы не заговаривали об этом. Они прошли в спокойной теплой атмосфере общего согласия. Думая сейчас об этих днях, я повторяю, что они были, наверно, самыми светлыми в нашей жизни и что для нас обоих, Глэдис, было бы лучше, реши я убить вас раньше. Это спасло бы нас от многих тягот жизни. Но это относительное счастье, Глэдис, не пробудило во мне сожаления. Я был теперь уверен, что вы, Глэдис, умрете счастливой в тот день, который выберу я, и это сняло с моей души последние угрызения совести.
Дни шли, Глэдис, и ваши нервы стали сдавать. Я наблюдал за вами, Глэдис, и видел, как улыбающееся лицо превращается в маску, как жесты становятся резкими и неуверенными, как вы исподтишка рассматриваете меня, облизываете губы, колеблетесь, задать вопрос или нет, затем спохватываетесь. Я видел, что вы почти поумнели за эти дни. И сказал себе, что столкновение мечты с реальностью, медленное превращение мечты в ощутимую реальность могло бы стать спасительным лекарством для многих человеческих существ.
Дни шли, Глэдис, и когда ваши нервы были в нужной мере натянуты, я решил действовать в выбранный мною час.
— Я очень внимательно читал газеты все эти дни, — сказал я в тот вечер, — и прежде всего первые страницы, где заголовки взрываются в глазах читателей, как бомбы. Там также печатают фотографии знаменитостей.
— Ну и что? — спросили вы. Лицо ваше было гладким и невинным, но вы насторожились.
На первом месте стоит политика. Но политика нас не интересует. Не думаю, что вы собираетесь основать партию и защищать права журналов мод. Затем идут преступления. Быть может, у вас есть шанс, если вы решитесь очистить банк, но я не уверен, что вы это сделаете. А, кроме того, Глэдис, вам придется остаться в стороне от дел на долгие годы. Нет, это не лучшее средство.
— Ну и что? Не заставляйте меня ждать.
Ваше дыхание участилось, ваша жирноватая грудь очаровательно вздымалась и опускалась. Ваши губы приоткрылись.
— Много места отводится несчастным случаям. Крупным авариям, катастрофам, разбивающимся самолетам, которые отправляют в ад свой груз сардинок, или поездам, которые врезаются друг в друга со скрежетом рвущегося металла, или сталкивающимся и взрывающимся машинам. Но все это массовые виды спорта. Ни для вашего имени, ни для вашей личности подходящего несчастного случая нет.
Я замолчал и посмотрел на вас, Глэдис Дюваль. Женщина за тридцать, бедное прошлое и богатое, но короткое будущее, соблазнительная фигура на расстоянии в тридцать метров, чарующая улыбка в сигаретной дымке, золотистые глаза в вечернем полумраке или во тьме кинозала.
Иллюзии.
Полагаю, Глэдис, многие ничтожества завидовали мне все эти годы. Из-за вас, а не из-за того, чем я занимался. Быть может, я бы простил вам, Глэдис, если бы они имели причины завидовать мне, но стоит приблизиться к вам, развеять дымок, разогнал ь тьму светом ламп, и от вас остается только плод разрушительных лет, нечто неопределенное, изношенное, чуть-чуть опустившееся. Вы слишком долго носили свое тело, Глэдис. Я наведу порядок в этом деле.
— Остается самоубийство, — медленно процедил я. — Есть удачные и есть неудачные. В самоубийстве, Глэдис, заложено все — отчаяние, происшествие, драма. И даже надежда, если самоубийство неудачно. Надежда, от которой у чувствительного читателя на глаза наворачиваются слезы. Надежда, которая высвечивает хрупкость жизни и тяжесть человеческой судьбы.
— Вы хотите сказать...
— Я ничего не хочу сказать, Глэдис. Можно организовать исчезновение в виде похищения, но этот трюк использовался уже не раз. Логически остается лишь самоубийство, прекрасное самоубийство с помощью газа. Выломанная дверь, лежащая на постели женщина, разбитое окно, запах газа, заострившиеся черты лица, синяки под глазами, письмо с изложением вашего отвращения к жизни, фотографы, циничный журналист, пишущий трогательную статью.
— Но я не хочу умирать, — нерешительно сказали вы.
– Разве речь шла о смерти? — я закурил сигарету, улыбаясь своему отражению в темном оконном стекле. — Вы знаете, от газа умирают очень долго. Часы и часы в нормальных условиях. А мне понадобится всего несколько минут, чтобы вызвать прессу и пожарных и спасти вас.
Я читала где-то, — сказали вы, — что это очень спокойная смерть, почти радостная.
– Не знаю, думаю, и вы этого не узнаете.
Мой голос задрожал. Я был слишком наивен, веря, что дело выгорит. Даже ребенок угадал бы западню.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Вы так умны, мой дорогой. Что бы я делала без вас?
В тот вечер мы, Глэдис, совместно решили, что вам надо умереть. Вы помните это?
В гостиной, которую вы обставили сами и к которой я так и не привык, среди пунцовых штор и экзотических пуфиков, на этом кровавом диване, который столько часов держал ваше тело, пока ваш дух блуждал по страницам бесчисленных журналов, пока ваши губы обсасывали фильтр ваших отвратительных сигарет, среди этих кресел, подаренных вашими родителями, около торшера, похожего на уродливую металлическую пальму, меж этих розовых стен, под этим бежевым потолком и на этом бледно-голубом ковре мы решили, что вам пора умереть, и я уже видел вас распростертой на пурпурном покрывале с бледным лицом и заострившимся носом, и даже ощущал тяжелый запах газа. Мы склонились над толстым словарем, мы рассчитали время, которое не нанесет ущерба вашему здоровью, и я делал это со знанием дела и вниманием, что восхитило вас.